— Падлой буду!.. — побожился он на адском наречии. — Тогда я должен был бы тебя… — С этими словами он весьма красноречиво и понятно для каждого, кто прошел через Ад, полоснул себя ногтем по шее.
Всю-то жизнь ('всю дорогу' – говоря на том же самом наречии) я смутно догадывался о чем-то подобном, и в конце концов, как мне казалось, узнал, кто это был. А в действительности это был он, мой позеленевший гость. Все это le temps, которого уже il resta tellement peu a nous deux,[44] он, именно он был моей тенью-убийцей, беспрестанно следовавшей за мной по пятам. Так что имейте в виду, досточтимая Роза Вениаминовна, были у меня, оказывается, и другие приглядывальщики до вас.
— Так это был ты? — спросил я.
— Да, — ответил он спокойно. — Знаю, ты подозревал другого. Но ты ошибался.
— И убил бы? — спросил я.
— Конечно, убил бы, — как о чем-то само собою разумеющемся, сказал он.
— Так отчего же не убил?
Он с тою же простотой ответил:
— Ты просто не давал повода.
— Но… — Вот это самое 'но' интересовало в ту минуту меня даже более, чем собственная, чудом не оборвавшаяся гораздо прежде, да и не обязательно из-за него, жизнь. — Но неужели ты сам, добровольно вступил следом за мной во все эти круги ада?
— В ту пору, — ответил он, — я не больно-то знал, что сие означает – 'добровольно'. Была воля Ордена, а она, так уж меня с детства воспитали, значила куда больше, нежели своя собственная.
Все-таки я сказал, что мало, тем не менее, найдется таких, кто бы смог.
— Ах, знает ли действительно человек, что он может и чего не может, — вздохнул мой зеленоватый собеседник и, хотя у нас, вправду, было слишком мало времени, поведал мне одну древнюю притчу.
Суть ее такова. В стародавние времена один восточный хан к старости понял, что не может более ездить верхом, и это для него, сызмальства привыкшего к седлу, было воистину непереносимо.
Тут ему донесли, что в далеких землях живет один лекарь, умеющий излечивать подобные недуги, все после его врачевания скачут верхом, как молоденькие. Владыка повелел своим
Доставленный лекарь назвал свою цену, вполне приемлемую для богатого хана: мешок золота. Условие же таково: верблюд, навьюченный этим мешком, должен ожидать его наготове вдалеке от города, в степи. Туда же должны привести и оседланного лучшего из ханских скакунов. Хан, однако, для успешности врачевания должен остаться там, в степи, с лекарем наедине.
На следующее утро так и было сделано.
Хан уже было приготовился к лечению, когда лекарь, ни слова ему не говоря, уселся на верблюда, — мешок с золотом, как и было уговорено, там уже лежал, — и не спеша тронулся в путь, не обращая внимания на возгласы хана: 'Стой! Стой, мошенник!'
Однако, чуть придя в себя, хан вспомнил про великолепного, уже оседланного жеребца, стоявшего рядом. Он с трудом, но все-таки влез на него и, обнажив саблю, устремился вслед за прохвостом. Не золота было жаль – не хотел, чтобы его, хана,
Сначала приходилось придерживать поводья – ханские чресла давно уже отвыкли от седла. Но верблюд припустил быстрее, и хану приходилось все сильнее пришпоривать своего коня.
Наконец-таки он настиг лекаря и уже замахнулся саблей, чтобы снести ему голову… Да тут же рассмеялся и опустил саблю в ножны. Ведь лекарь сделал свое дело: наш хан теперь превосходно скакал верхом.
— Вот и я, навроде того хана, — покончив с картошкой, завершил и свою притчу мой зеленый собеседник. — Поначалу, когда
— Чтобы теперь-то уж убить? — спросил я.
— Нет, — спокойно ответил он, — теперь-то уж в этом нет никакого смысла.
Дальше он поведал мне самое, с его точки зрения, печальное. За две отшумевшие войны Орден их по сути распался, никакого магистра более нет. Остался, правда, кое-кто. Причем, даже здесь, в России, их силами ему удалось добыть вот это (он указал на свой мешок) и добудет еще кое-что для меня, — но на том свой долг перед Орденом он считает полностью исполненным.
Выходит, вот как вышло – просвистала она мимо так и не замеченная, твоя смерть, Диди!..
Кстати, насчет необычного своего цвета мой гость тоже успел дать пояснения, хотя мало, совсем чуть времени у него уже оставалось. Еще в юности, как и всех членов Ордена, ему дали эту таблетку, придающую силы, если их вовсе уж не останется. Оказывается, в ухе у себя он ее прятал, пройдя через весь Ад. Так и не испытал ее чудодейственной силы. А теперь, узнав, где меня искать, не мог найти в себе силы проделать пешком по снегу последние километры на пути от станции к моему колхозу имени Кого-то. Думал было, так и умрет на снегу, — вот когда и достал ее из уха.
Только, верно, рассчитывалась она на молодых, а не на стариков, у которых в жилах уже не кровь, а так, вода с болотной гнилостью. Правда, помогло: дошел. Только за тот путь в крови уже и воды, должно быть, не осталось, одна гнилость, от нее-то, поди, и цвет.
— От нее же, поди, и il nous reste de moins en moins de temps,[45] — уже едва-едва слышно проговорил он, когда я укладывал его на скамью рядом с печкой.
И еще что-то бормотал, весь в жару, исчерпывая последние капли оставленного ему времени. Бормотал о том, что есть еще 'их люди'. Вернее – не 'их', но верные делу той самой Тайны, Тайны Деспозинов, занимающие, кстати, тут немалые посты; люди, перед которыми он, де, за меня похлопотал, и что я когда-нибудь попаду… нет, не во Францию, а в Москву – по здешним меркам, в самый Рай, то есть.
Это произносилось уже вовсе на излете дыхания. Я понял, что он вот-вот скончается и бредит перед смертью, поэтому, рискнув на полчаса оставить его одного, помчался в контору колхоза имени Кого-то, чтобы по телефону вызвать из райцентра доктора.
Когда я, однако, вернулся, мой гость лежал уже бездыханный, и цвет лица его был теперь не зелен, а, как у всех отошедших в мир иной стариков, вполне благопристойно сер. Время, которое он так боялся упустить, истаяло для него целиком.
Врач из райцентра, явившийся лишь спустя почти сутки, констатировал, что смерть моего 'неизвестного гостя' (так его назвал по оставшейся со времен Ада привычке не иметь лишних подозрительных знакомцев) — что эта смерть наступила от длительного недоедания и множественных обморожений. Так и похоронили его на погосте колхоза имени Кого-то без надписи на могиле, как поступали в том Аду, из которого мы с ним вырвались-таки.
После смерти маленького зеленого человечка я заглянул в его холщовый мешок, такой же плоский, как он. В мешке-то я и обнаружил, помимо плащ-палатки, куска хозяйственного мыла и двух смен белья, эти самые папки, что до сих пор хранятся на вон той полке в моем обретенном Раю. Иногда заглядываю в них, и жизнь моя, совсем вроде бы никчемная жизнь, вдруг вырисовывается совершенно в ином свете. А уж как он сам их добыл – иди знай. Не бредил, выходит (теперь-то уж точно знаю, что не бредил), и были где-то и здесь те самые 'их люди'.
Да, конечно были, не могло их не быть! Как бы я иначе сподобился обрести этот Рай? Ведь тоже отнюдь не бредом в конце концов оказалось.
Как я его обрел? А вот как. Года через три после смерти зеленого человечка вдруг – впервые за всю историю колхоза имени Кого-то – в контору позвонили из самой Москвы. Было сообщено, что ваш покорный слуга, столь незаметная, доживающая свой век в Чистилище букашка, вызывается в столицу на съезд передовиков-механизаторов. В колхозе диву давались – как там вообще могли узнать о моем уже, наверно, и Богом забытом существовании?
Про съезд говорить не буду – интересного мало; а вот о том, что последовало за этим съездом…
