Хо, блин. Хо. Еще раз хо.
Каждый урок тянулся бесконечно. Никто на меня не таращился так, будто мне предстоит умереть, потому что никто не знал, что в этот день за мной придет Джед. Я один раз прошел мимо него в холле, и никогда у него глаза не были светлее, чем сегодня. Он не ухмылялся, не скалился. Он только смотрел, и хлопья слюнной пены висели у него в углах рта. Кто-нибудь из учителей заметил? Нет. Здоровые мужики в белых халатах потащили его в большой дом, где сидят пожиратели младенцев и убийцы почтальонов? Нет. Никому не надо было.
И теперь План «В» будет к месту. Очень к месту.
Джед меня на год старше, но он отстал. На математике он мне подставил ножку, когда я шел к доске, и почти белые глаза кричали, чтобы я как-то отреагировал. Я вышел к доске, решил пример и вернулся обратно, обогнув его.
За обедом он сидел за соседним столом и смотрел на меня. Наблюдал за каждым моим движением, провожал взглядом каждый глоток. У него капала изо рта полупережеванная еда, но он не замечал, а если замечал, то наплевать ему было. Я думал, что он вырастет в серийного убийцу, но ошибался. Он уже им был, а меня наметил как жертву номер один.
И что бы вы сделали? С воплем умчались прочь, спотыкаясь и подпрыгивая? А я нет. У меня этого никак в плане не было.
Очередной раз с ним разминувшись в коридоре, я бросил тихо:
— Завтра, северо-восточная опушка леса. У моста.
Ответа я ждать не стал: насколько я понимал, он уже язык сжевал от злости и не мог бы ничего сказать. Потом я пошел прямо в кабинет медсестры, изобразил колики в животе и небольшую отрыжку, и через двадцать минут мама за мной приехала.
На сегодня вопрос был решен — Джед не набросится на меня раньше времени. А завтра…
Что мужчина должен сделать — то должен.
Так однажды высказался один мужик в старом вестерне, и был прав. Я не взрослый мужчина, но ко мне тоже относится. И всю ночь я думал у себя в комнате. Дурацкий значок Марии-Франчески с этим Сантой я снял и едва не выбросил, но в последнюю минуту положил на стол. Перчатка махала и махала — интересно, насколько еще хватит у него батарейки.
Когда моя семья уже заснула, я вышел в гараж, потом вернулся и стал смотреть в окно на звезды и на серебряную луну. От холодного воздуха они казались ярче, ближе, и если всмотреться, виднелись зубы в хитрой улыбке луны и холодное терпение, горящее в глазах звезд.
Просидев так с час, я вернулся и уставился в свой шкаф. В нем и хранится мое последнее настоящее Рождество. И во мне от этого проснулась грусть, гордость и тоска по чему-то непонятному — все сразу. В конце концов я натянул трусы и футболку и лег спать. Снились мне печенья, подарки, тысячи иллюминированных елок, и за каждой елкой — Санта. Он смеялся, щеки красные, пузо прыгает. Тысяча Сант, куда ни посмотри.
И когда я утром проснулся, у меня случилось это… как его, блин? Откровение, вот. Большое слово, но и идея была не маленькая. Я знал что делать, знал как, и если я все сделаю правильно, то выйдет еще лучше, чем я думал. Не просто о’кей, а еще лучше. Обязательно.
Иначе не может быть.
Я пообедал с мамой, с папой и с Тесс. Пусть себе Джед себе задницу морозит в лесу, меня поджидая. Мне спешить некуда. Потом я взял куртку и рюкзак и сказал, что вернусь. Арест арестом, но отец считает, что бродить в лесу — детям на пользу. Они там многое узнают, да и крепче становятся. Во всех смыслах.
Я пустился в путь по гравийной дороге. Небо над головой меняло цвета: серый, белый, голубой. Может, снег пойдет, а может, прояснится еще. Вот чем зима интересна: никогда не знаешь, как будет дальше.
Я надел линялые джинсы и самые разбитые кроссовки. Никогда не знаешь, что с ними станется, особенно если имеешь дело с таким, как Джед. Мы их купили в Сан-Антонио, они тогда были оранжевые, с черным контуром койота, воющего на луну. На такую же луну, как вчера была — узкую и голодную.
Подхватив рюкзак, я постарался об этом не думать. Что я должен сделать, то должен, и думать о таких вещах — не полезно. Не полезно ни для плана, ни для Тесс, ни для меня.
Я шел вперед, и снег похрустывал под резиновыми подошвами. Много снега выпало последнее время, не меньше футов трех. Ручей Блу-Уотер-Крик вздулся и стал размером с небольшую речку. Брось туда ветку — и не успеешь уследить, как она скроется из виду.
Через полчаса я вышел к месту, где сказал Джеду меня ждать. Он там был — можно подумать, кто-то ожидал бы другого. Уж если у меня хватило дурости пойти прямо к нему, он не будет отказываться.
Джед поднял голову от извивающегося мехового комка, лежащего у его ног. Усмешка его была холоднее снега у меня под ногами.
— A y меня подарочек тебе есть, сопляк.
Он привязал к дереву собаку. Судя по запаху мокрой шерсти, облил ее растворителем для краски и сейчас пытался щелкнуть зажигалкой. Поджечь собаку.
— Собак я люблю, — сказал я спокойно. — Очень люблю. А ты мне совсем не нравишься.
Свой велик он поставил на берегу вздувшегося ручья. Я повернулся и ногой сбил его в воду — велик тут же унесло течением. Потому-то взрослые и требуют от нас, чтобы мы к ручью не ходили: он выплескивается из берегов, вода в нем ледяная, и утонешь в нем в момент.
— Опа! — сказал я жизнерадостно. — Ведь говорили тебе держаться от воды подальше.
— Ах ты проклятая сволочь! — заревел он. — Ты не знаешь, с кем связался, засранец! Ты у меня смерти будешь просить, мудак. И я тебе ее дам!
Светлые глаза пылали ненавистью. Он сунул зажигалку в карман, схватил бейсбольную биту, спрятанную в кустах, и бросился на меня, замахиваясь на ходу. Я перехватил биту до удара, выдернул у него из рук, развернулся в ударе, который посылает мяч на трибуны. Джед рухнул, как миз Финкельштейн под директором Джонсоном. Навзничь и сразу.
Я ж говорил, меня часто посылали к директору. А дверь он запирал не всегда — взрослые тоже бывают дураками. Почему, собственно, пропуски уроков и нулевая терпимость к насилию для меня ничего не значили. Директор Джонсон отлично умел придумывать оправдания для школьного совета, а миз Финкельштейн, его секретарша, пичкала меня сластями так, будто диабет хотела вызвать.
Я хотел есть, и хотел все сильнее и сильнее. Одного обеда мне всегда мало. У нас в семье… в общем, поесть мы любим. Я вытащил из кармана рулетик от миз Финкельштейн и стал его жевать, время от времени пошевеливая Джеда кроссовкой. Он еще дышал, и это было хорошо. Что-то залепетав, он начал дергаться, впиваясь пальцами в землю. Я снова стукнул его битой под основание черепа. На этот раз слегка, только чтобы хватило. Потом я отвязал собаку. На ней был жетончик — она жила у любящих хозяев всего в пяти кварталах от леса. Дорогу домой она знала.
Сперва собака плюхнулась на спину, подставив живот в жесте подчинения. Я ей почесал пузо, смыл, как мог, растворитель снегом, потом разрешил подняться. И с улыбкой смотрел ей вслед, когда она припустила домой. Я и вправду люблю собак — тявкающих, прыгающих, пытающихся ногу трахнуть. Без разницы. Мне все собаки хороши.
Джеда я связал клейкой лентой по рукам и по ногам, и рот ему заклеил, а потом, выждав достаточно долго после наступления темноты, понес его по лесу. Оставлять след волочения я не собирался, зато столько раз поворачивал и проходил по одному и тому же месту, что никто не разберет, где у следов конец, где начало. Джед был достаточно легок, чтобы его тащить, пусть он даже и больше меня весит. И правда легок. Дерьмо всплывает, и эти вот дерьмоголовые тоже, наверное.
Он снова очнулся. Я уже подошел близко к дому, так что снова вырубать его не стал. Он ворчал, стонал, пытался что-то орать из-под ленты. Вот тебе и Джед. Плакса, хоть сволочь и мерзавец.
И тупой, как ящик пробок. Я ему дал все шансы, и он ни одним не воспользовался.
Наш дом был всего в миле или в двух от леса, в конце нашей длинной гравийной дороги. До ближайшего соседа — полмили. Хорошо. Тихо. Уединенно.
Очень уединенно.
