Несколько секунд Мадлен боролась с удушьем. На этот раз приходилось признать: соперница положила ее на обе лопатки. Да еще ехидничала, выражая сочувствие. Как же настрадалась Франсуаза, прежде чем прийти к этому ужасному решению! Потерять уважение к себе для человека ее склада было страшнее, чем потерять уважение к окружающим. Ну, а он? Неужели он не почувствовал, что для нее может стать катастрофой то, что для другой девушки прошло бы бесследно. Впрочем, на что ему такая щепетильность? С его-то острыми зубами? С его волчьим аппетитом к жизни. Как у Кароль. И Франсуаза попала в этот зверинец! Так стоит ли удивляться, что ее там унизили, оскорбили, осквернили!
Солнце уже скрылась за домами в глубине сада. Стало прохладнее. После долгого молчания Кароль, с любопытством наблюдавшая за золовкой, сказала:
— Я не советую вам относиться к Франсуазе чересчур снисходительно — вы окажете ей плохую услугу.
— А я вам не советую быть с нею суровой — это может снова вызвать у нее приступ отчаяния. И уж тогда она не промахнется!
— О какой суровости вы говорите? Если она не хочет никого видеть, передайте ей, что я все устрою и отец ни о чем не догадается. Чем меньше она будет волноваться, тем скорее поправится. Когда вы ее увидите?
— Сегодня. Я получила разрешение ночевать в ее палате.
Кароль наклонила голову в знак того, что признает себя побежденной.
— Она действительно вас любит!
— Я хотела бы взять кое-что из ее вещей.
— Пожалуйста.
Обе поднялись с дивана. Выходя из гостиной, Кароль посторонилась, пропуская золовку. «Странно, — думала Мадлен, — но я не могу по-настоящему ненавидеть эту женщину. Каждый раз, как я обрушиваюсь на нее с самыми страшными обвинениями, она чем-нибудь обезоруживает меня. Может быть, дело в ее красоте? Нет, скорее в той откровенности, с которой она добивается своего. А может быть, и в предчувствии, что не так долго ей, Кароль, осталось быть счастливой». Мадлен пошла по коридору и толкнула дверь в комнату Франсуазы. Все было в полном порядке — мебель, книги, тетради. Тишина комнаты, ее нежилая пустота производили тягостное впечатление. Мадлен открыла шкаф, где на вешалке аккуратно, как после покойницы, висели платья Франсуазы.
XXIX
Невозможно заниматься в такую жару. Через открытое окно снизу доносится запах бензина и непрестанный глухой гул большого города, от которого раскалывается голова. «Неосновательное обогащение». Жан-Марк трижды прочитал эту главу, но так и не усвоил ее главных положений. Он не успевал дойти до конца, как все прочитанное улетучивалось словно дым. А ведь до экзамена оставалось всего две недели. Если он не возьмется как следует, определенно провалится. Ну и что? Ну и провалится. Подумаешь! В конце концов не для одних дипломов живешь на свете. Пускай занимаются те, чья жизнь так пуста, что они не ощущают ее груза на своих плечах, те, чей покой не тревожат ни женщины, ни мучительные вопросы, словом те, которые, как водолазы в скафандрах, пассивно наблюдают за проплывающими мимо чудовищами, но поймать хоть одно из них не могут. А у него голова занята другим — его жизнь полна острых переживаний, трудностей, преград. Франсуаза уехала, так и не согласившись повидаться с братом. Рассердилась? Обвиняет его во всем случившемся? Но ведь накануне самоубийства она так тепло с ним говорила! Да чего тут гадать! Совершенно ясно, что причиной всему этот мерзавец Козлов. Кто знает, какую комедию он разыграл, соблазняя Франсуазу! Сегодня утром Жан-Марк опять звонил в Тук. И опять Мадлен ответила ему, что последние три дня Франсуаза выглядит лучше, но по- прежнему замкнута, печальна и молчалива. Кароль уверяет, что все это «девичьи капризы» и что через две недели Франсуаза обо всем забудет. Однако Жан-Марк подозревал, что Кароль умышленно, для успокоения собственной совести преуменьшает значение случившегося. Филиппу она объяснила, что Франсуазе уже давно нездоровилось («печень, как всегда»), к тому же она вдруг увлеклась каким-то парнем, и Кароль, желая пресечь это, отправила ее в деревню к тетке. Филипп попался на удочку и, как обычно, одобрил все ее действия. Легковерность отца удивляла Жан-Марка. Очевидно, он слишком дорожил своим покоем, чтобы вникать в дела детей и жены. Больше всего озабоченный тем, как бы ему не помешали в его привычных развлечениях, он охотно принимал удобный обман, боясь неприятных истин, которые заставили бы его заняться кем-нибудь, кроме себя. Поэтому кошачья мягкость Кароль его вполне устраивала. Жан- Марк поневоле вовлекался в эту игру. А тот, кого они должны были уважать и бояться, не только не мешал им, но облегчал их задачу. Вчера, например, Филипп хотел добавить сто франков к сумме, которую давал Жан-Марку ежемесячно. Тот отказался. А между тем эти деньги очень бы пригодились. В новую квартиру надо было покупать то одно, то другое. Если говорить откровенно, заниматься здесь хуже, чем дома. Меньше воздуха. И очень шумно… Зато Кароль любит эту комнату. Он ждет ее к четырем часам. Сегодня их первое свидание после попытки Франсуазы покончить с собой. Это потрясло обоих и на время прервало их отношения. Только теперь они вновь почувствовали прежнее влечение друг к другу. Двадцать пять минут четвертого… Почти без двадцати четыре. «А я еще ни черта не сделал! Просто немыслимо! Впрочем, вряд ли на экзаменах будут спрашивать о неосновательном обогащении: об этом спрашивали два года назад…» Виски его словно сжимало обручем. Чем больше Жан-Марк старался вникнуть в прочитанное, тем меньше понимал. На лбу выступил пот. Он пошел за ширму, ополоснул руки над слишком маленьким умывальником с урчащим краном, надел чистую рубашку, включил электробритву и провел ею по подбородку и щекам. Пчелиное жужжание наполнило комнату. Он всегда брился в последний момент перед приходом Кароль. Когда кожа стала безупречно гладкой, Жан-Марк протер лицо слегка вяжущим, душистым лосьоном, подарком Кароль. Она не опоздает, она так пунктуальна. Во всяком случае, в любви. Жан-Марк закурил и облокотился о подоконник. Если Кароль почему-либо не придет, он будет зубрить дальше, выиграв на этом три часа. Но что толку, когда у него решето вместо головы? В худшем случае экзамен придется пересдавать в сентябре. Но тогда пропали лето и поездка в Грецию… Разумеется, после этой истории Франсуаза не поедет с ними, но для остальных ничего не изменилось. Жан-Марк еще не был в Греции, однако заранее знал, что будет очарован. Мертвая белизна камней, нестерпимая синь неба, мудрость точного расчета в сочетании с мифологической стихией — светлое, радостное мироощущение, столь отличное от мистического христианства… И вместо всех этих чудес ему, видно, в самые жаркие летние дни предстоит увязнуть по уши в скучных юридических науках. Глупо! Но как избежать этого? Может быть, заниматься по ночам? Дидье Коплен уже пытался, но безуспешно. Однако то, что не удалось Дидье, может удаться ему, Жан-Марку. Он подсчитал, сколько страниц еще осталось проглотить, разделил их на пятнадцать, нет, на тринадцать: нужно оставить по крайней мере два дня, чтобы просмотреть весь материал. Ежедневная порция оказалась внушительной. Но если ничем другим не заниматься!.. Жан-Марк вернулся к столу, взял лист бумаги и добросовестно составил план: «Суббота — с девяти до двенадцати — уголовное право; с двух до семи — административное. Ночью — политическая экономия… воскресенье — весь день гражданское…» Сколько раз он уже составлял расписание и сколько раз его менял! Однако все эти ухищрения, которые раньше успокаивали его, сейчас казались жалкими. Словно он собирался сдвинуть огромную гору. Вдруг Жан-Марк вспомнил, что у него кончился чай. А между тем они с Кароль обязательно выпивали по чашке чаю во время свиданий. Он открыл шкаф, где держал продукты. На дне металлической коробки оставалось несколько ароматных чаинок и как раз китайского сорта, который она так любит… Жан-Марк поставил чайник на плиту и вернулся к окошку. Теперь им овладело нетерпение, и он нарочно пугал себя, что Кароль не придет.
Ровно в четыре часа она легонько поцарапалась в дверь. Открывая ей, Жан-Марк едва сдерживал свою радость. Кароль была в полотняном костюме соломенного цвета и держала в руках большой пакет. Жан-Марк хотел было взять его, но Кароль подставила щеку. Он слегка прикоснулся к ней губами и был рад, когда Кароль отстранилась.
— Я столько всего принесла, — оживленно заговорила она. — Апельсины, бананы, варенье, масло, сухари, чай…
