выпив два-три бокала вина, я была не прочь поговорить на эту тему, но как-то так вышло, что мы больше не говорили об этом, хотя, казалось, не было темы, которую мы бы не обсудили. Паси просто исчез из нашей жизни, и мы о нем забыли. Потом появились вы с Ахти, и все, связанное с Паси, потеряло смысл.
Она улыбнулась, но в улыбке совсем не было радости.
— Я никогда и ни с кем об этом не говорила. Даже с Йоханной. Сейчас мы живем как будто в другом мире. Будто прошли века. И я сама и все вокруг стало совершенно другим.
Я ничего не ответил.
— Йоханна — моя лучшая подруга, — продолжала Эллина. — Лучшая подруга из тех, что у меня были и когда-нибудь будут. Я люблю Ахти. Ахти — мой муж. Но Йоханна — мой друг.
Я по-прежнему сидел молча, положив локти на колени, и смотрел на нее. Ее карие глаза все еще сердито сверкали, на лице играли тени. Вся холодность и резкость с ее лица исчезла, но в нем все еще оставалось что-то темное.
— И вот мы здесь, — проговорила она тем же отстраненным тоном, каким начала наш разговор. — Прошлой ночью я задумалась, а почему все-таки мы уезжаем на север? Это ведь ничего не решит. Совсем ничего. Там мы будем иметь даже меньше, чем есть у нас теперь. Я хочу, чтобы ты нашел Йоханну, чтобы мы снова смогли быть вместе. Ты с Йоханной и Ахти — это все близкие люди, что у меня остались. Мои родители умерли от гриппа четыре года назад, старшая сестра живет где-то в Америке и не собирается возвращаться. Я просидела возле Ахти всю прошлую ночь и думала, что, независимо от того, что будет дальше, нам не следует отсюда уезжать. Мы не должны.
Эллина подняла руку. На лице появилась робкая улыбка, и ее тепло растопило остатки льда в ее глазах.
— Давайте станем держаться вместе и проживем так долго, как только сможем, — сказала она мягко, а потом добавила несколько более резким обеспокоенным тоном: — Давайте сделаем все, чтобы жить как можно лучше, насколько позволяют обстоятельства.
Ахти не проснулся даже тогда, когда я с нарочитым шумом одевался и обувался у двери. Я хотел бы поговорить с ним, но Эллина считала, что мы не должны мешать ему спать. Я попросил ее позвонить мне, если она вспомнит что-то еще, любую мелочь, касающуюся Паси Таркиайнена.
Я попытался показать ей фотографию Таркиайнена, рассказал, что он жил на Мусеокату, совсем недалеко отсюда, всего за несколько лет, как они с Ахти переехали сюда. Но Эллина не захотела смотреть на фотографию предмета своего девичьего обожания и не желала слушать о том, как близко он когда-то проживал от ее нынешнего дома.
Мне удалось узнать от нее несколько имен тех людей, что окружали их в студенческие годы и позже. Одного из них я знал. Это была доктор медицины Лаура Вуола. Это имя заставило меня снова вспомнить о вещах, которые, как я вообразил, уже разрешились и были забыты. Я даже усомнился в том, что нахожусь в здравом уме. Конец этой витиеватой паутины был так близко от меня, а я пребывал в блаженном неведении. Я не сказал об этом Эллине.
Я поблагодарил ее и обнял крепче и дольше, чем намеревался, а потом оттолкнул от себя, поняв, что делаю что-то не то.
5
Начавшийся было ясный день, когда я выходил из двери, сменился сыростью, с порывистым ветром и затянувшими небо тучами. Все это обещало принести вскоре новые дожди и мрак.
Я понял, почему задержался у Эллины так надолго. Я физически скучал по Йоханне: ее надежному теплу, ясно различимому запаху волос, по ощущению ее, улыбающейся, рядом с собой, по ее руке в моей руке. Мы испытывали чувство нежности по отношению друг к другу, поэтому тоска по ней началась так скоро, была такой глубокой и щемящей. Я посмотрел вверх, вздохнул, отодвинул все мысли о Йоханне на самый край разума и позволил остаться на поверхности только одной из них: я обязательно ее найду.
Я шел пешком на Мусеокату и намеревался еще раз посетить тот же самый бар. Я не знал, будет ли он открыт, но помнил, что раньше он работал даже по утрам. Страдающие от жажды художники или те, кто считал себя художником, любили приходить туда, чтобы залатать раны, полученные ночью.
Я спустился по каменным ступеням, что вели с Темппелькату на Оксасенкату. Я не смог бы подсчитать, сколько раз мне уже приходилось спускаться по этим ступеням в прежние времена. Спустившись, я оглянулся на украшенную болтами стальную дверь в спортзал, а также огромные, покрытые мхом глыбы, лежавшие напротив ограды.
Я был уже на углу Тунтурикату. Дальше по улице располагался «блошиный рынок». Вся его территория была занята товарами. Часть торговли пришлось даже перенести в соседний переулок. Было сложно представить, зачем кому-то могло понадобиться сюда ходить. Что здесь можно было купить? Одежду, которой и так у всех было достаточно? Посуду, когда не хватало еды? Электронику, приносившую лишь мимолетное удовольствие, даже когда она была новой? Книги или музыку, которые давно уже никого не интересовали?
На пересечении Мусеокату и Оксасенкату все еще стояла скульптура, изображающая стоявших друг напротив друга двух медведей. Двух маленьких, похожих на игрушечных медведей. Их прекрасный серый мех из камня был покрыт зеленым налетом, похожим на плесень.
Дверь в бар была открыта. Я слышал звуки музыки, доносящиеся изнутри. Я поднялся по ступеням и снова почувствовал ту же смесь запахов пота и мочи, которая теперь была несколько приглушена запахом дезинфекции. За стойкой никого не было. Несколько столиков в левой части зала были заняты немногочисленными посетителями. Каждый сидел в одиночестве и либо возился с телефоном, либо просто смотрел в пустоту.
Я стоял у входа и думал, как поступить, если снова встречу бармена с прической в виде конского хвоста. Так я простоял пару минут. Дверь в подсобку открылась чуть позже, оттуда вышел мужчина, по- видимому серьезно увлекающийся бодибилдингом. В руках он держал коричневую картонную коробку. Он поставил ее на стойку и вопросительно посмотрел на меня.
Я заказал кофе и положил деньги на стойку.
Мужчина повернулся ко мне спиной не говоря ни слова, даже не кивнув. Потом взял с верхней полки чашку и наполнил ее из кофейника, который, похоже, стоял здесь с тех самых времен, когда открылось заведение. Он поставил чашку передо мной и застыл в ожидании. Бармен выглядел необычно молодым, ему было лет двадцать, и, казалось, весь состоял из крупных бугристых мышц. Голубые глаза прятались под нависающими бровями, поэтому было почти невозможно поймать его взгляд.
— Собираетесь расплатиться? — спросил он.
— Сколько еще я должен заплатить, если уже сделал это? — парировал я.
Он медленно развернулся и указал на меню на стене. При этом он стоял так, что мне хорошо были видны его мощные руки.
— Это слово начинается на «К». Потом идет «О». Затем — «Ф» и «Е». Получилось КОФЕ. А цифры после него показывают, сколько это стоит.
Я выудил из кармана монету и бросил ее на стойку. Он не стал убирать деньги в кассу, а вместо этого бросил в стеклянную кружку рядом с ней. Потом принялся доставать бутылки из картонной коробки. Через некоторое время мужчина заметил, что я смотрю на него. Он выпрямился и повернулся ко мне.
— Только не говорите мне, — проговорил он, — что забыли про молоко.
Мерно гудел вентилятор. Я ничего не сказал.
— Сахар?
Он громко вздохнул и упер руки в бока.
— Значит, вы просто чокнутый наблюдатель, — констатировал бармен. — Ладно, пейте свой кофе и убирайтесь отсюда.
— Я не чокнутый наблюдатель. Но я с удовольствием выпью кофе и уберусь отсюда, если вы подскажете мне, где тот бармен, который работал вчера вечером. Тот здоровяк с конским хвостом. Он работает сегодня?
