возвышенные мысли, от которых вы вскакиваете с кресла? Источник всего этого — скрытые от вас слезы, неведомая вам тоска. Ну и что с того? Животное все равно съедят, а поэт заговорит, стало быть, тем лучше, если страдания истерзали им обоим нутро, раз от этого мясо первого превосходно, а фраза второго обворожительна!
Только захочешь описать грусть, как она уже ушла, вылилась из сердца прямо в природу, стала общей, более универсальной и смягченной: вот где таится секрет тех темных тонов, в которые погружены самые блистательные ее творения, благодаря чему даже бурлескное в ней пронизано такой едкой горечью, что тяготеет к трагическому.
С высоты своей личной боли художник созерцает страдания людские, в этом зрелище ему открываются неведомые дали, оттого мы и глядим туда за ним вслед так неотрывно. Однажды его зрачки обжег свет искусства, от которого кружится голова, как у тех, кто поднялся на головокружительные вершины, и он прикрыл веки, чтобы не ослепнуть, затем все линии заняли свои места, уже различимы первый и второй планы, детали бросаются в глаза, на будущем полотне расположились в равновесии живописные массы, горизонты раздвинулись, открытый им новый порядок стал ему внятен, рука обрела силу и ум пришел в равновесие.
Если за событиями, подготовившими его к постижению идей, без которых он бы не стал тем, что он есть, последовали еще происшествия, столь же значительные, их урок не принес бы плода: уже обретенное знание не оставляет места новому, заграждает дорогу к нему, а то чудесное «я», что появилось на исходе первой метаморфозы, потерялось бы в тщательном исследовании сменяющих друг друга внутренних состояний. Художнику во благо, чтобы новая жизнь вошла в него, не позволив ему сделать ни шагу ей навстречу, после чего он может спокойно перепробовать все ее ароматы, делясь с нами своими открытиями.
Мысль озаряла Жюля и ввергала в замешательство, ведя от бурного опьянения к бессильной кротости, от сомнения к тщеславному довольству, его не хотели признавать, высмеивали, освистывали; друзья покидали его, да и сам он принижал себя не раз. Его преданность искусству приписывали эгоизму, а принесенные им жертвы — жестокосердию. Ни один из его проектов не увенчался успехом, все его шаги встретили отпор, он присутствовал при агонии собственных привязанностей, самые теплые его симпатии гибли на глазах, но он сохранил в себе достаточно ума, чтобы понимать сердце, и довольно чувства, чтобы доходить до сердцевины мысли.
Анри теперь двадцать семь лет, он умеет пить вино и любить женщин, не пьянея и не доводя себя до болезни, он поджар и гибок, дерзок в помыслах и ловок, гнется под ветром обстоятельств, когда не в силах подогнуть их под себя, его стремления к богатству и власти нисколько не умаляют в нем ни великодушия, ни веселости, он работает и бывает в свете, занимается и поет, смеется и мыслит, слушает проповеди, не зевая, и глупости, не пожимая плечами, он человек со всей присущей смертному непоследовательностью и со свойственным истинному французу очарованием. У него еще не наступает похмелье от выпитого вина и не бывает горького осадка после ночи любви: он не опасается ничьих козней, всем и каждому выказывает уважение, хотя втайне подсмеивается над окружающими. В себя верит больше, нежели в человечество, но в случай чаще, чем в себя; женщины любят его, потому что он с ними неизменно галантен, мужчины хранят ему преданность, поскольку он научился быть полезным; его побаиваются, так как он не медлит мстить, в делах ему уступают место, а то столкнет с тропы, но первыми идут ему навстречу, ибо он умеет привлекать.
Когда Анри, войдя в салон, обводит взглядом присутствующих, он сразу видит, какая женщина здесь станет его любовницей: он этого добивается, и она о том же догадывается; он не возжелает той, что способна к долгому сопротивлению или может его оттолкнуть. Страстно захотев чего-нибудь, он чуть ли не в предсказанный им час приберет это к рукам, что он предполагал, то и происходит, чего он желает, имеет все шансы состояться; у него есть приятели разных характеров и родов деятельности, рассказывающие о собственных страстях или навязчивых желаниях, и он, соблюдая меру, платит им той же монетой, у него имеется выезд, которым он пользуется, когда идет дождь, и верховая лошадь для прогулок в хорошую погоду; матери семейств с похвалой отзываются о его моральном облике, молодым девушкам навевает грезы его красивое лицо, мужчины завидуют его уму, правительству полезны его таланты…
Ему принадлежит будущее, такие люди добиваются могущества.
Жюлю двадцать шесть, судя по манерам, он похож на усталого человека, испытавшего великую скорбь, а неряшливой внешностью напоминает тех, кто склонен к беспорядочной жизни; обычно он нагоняет скуку или раздражает, потому что все время молчит либо, напротив, болтает без умолку; даже людей беспутных выводит из себя его цинизм, а девицы на содержании находят, что у него нет души.
Он проводит свои дни в чистоте и скромности, мечтая о любви, чувственных безумствах и оргиях чревоугодия.
Для него безразлично, жить ли ему дальше или умереть, а потому приход смерти не ввергнет его в ужас, но он согласен и существовать, не проклиная действительность.
Величайшее блаженство ему дарят закаты, шум ветра в лесу и песня жаворонка над росным лугом, а изящный оборот, звучная рифма, склоненный профиль, древняя статуя и некоторые складки на одежде способны надолго погрузить его в радостное томление.
Жюль не прочь смешаться с толпой, наслаждается примесью меланхолии в жизни больших городов, он гуляет в полях, проводит время на плотинах и холмах, и сердце его впивает дыхание ветра, запахи, очертания бегущих облаков, шуршащую под ногами листву.
Он пытается сочувствовать молитве священника, поражению проигравших и ярости победителей, не чужд презрения к палачам и сострадания к их жертвам, любит поскрипывание кадила, блеск вороненого клинка, улыбку женщины. Он подбирает раздавленные колесом кареты цветы, гладит животных, играет с детьми, испытывает равную жалость к пресыщению богача и алчности бедняка; надежды вызывают в нем такое же горестное участие, что и разочарования, а к чужому счастью он относится с тою же снисходительностью, как и к невзгодам. Без энтузиазма, но и без ненависти он растроганно смотрит на слабого, восхищается силой и падает ниц перед красотой.
Был ли он беден? Мог ли он что-нибудь — тот, кто сосредоточил в душе все богатства мира, для кого золото сияет ярче, а мрамор белее? Тот, чьи чувства озаряет роскошь, причем таким сиянием, какого живущим в ней не видать? В чьем представлении власть обладает силами, неизвестными властителям, как вино — вкусом, недостижимым для пьющих, а женщина наделена еще и тем любострастием, что ее возлюбленным неведомо, но сходно с любовью, освященной таинственным лиризмом, какой недоступен влюбленному.
Жизнь его смутна. На поверхности она кажется печальной и нам, и ему самому, протекает однообразно, поделенная между трудом и одиноким созерцанием, ничто ее не поддерживает и не развлекает, она выглядит суровой, полной лишений и на взгляд холодной, но изнутри озарена духовным светом и пламенем неги, там царит лазурь восточного небосклона, вся пронизанная лучами солнца.
Когда путник добирается до вершины пирамиды, у него ободраны в кровь колени и ладони, а вокруг — пустыня; его заливает потоками света с небес и жаркий воздух обжигает ему грудь; изнемогая от усталости, ослепленный, он ложится, обессилев, прямо на камень, среди скелетов птиц, прилетевших сюда умирать. Хочется крикнуть ему: «Да подними же голову, смотри, не опускай глаз! Перед тобой предстанут города с золотыми куполами и фарфоровыми минаретами, дворцы из глыб лавы, возведенные на алебастровых цоколях, одетые мрамором водоемы, куда приходят омывать свои тела султанши в часы, когда луна придает чарующую глубину синеве теней в боскетах и сиянию посеребренной ряби фонтанов. Открой же глаза, открой их! В лоне бесплодных гор прячутся зеленые ущелья, из бамбуковых хижин доносятся песнопения во славу любви, а старинные гробницы покоят монархов в полном царском облачении. Из-за облаков до тебя долетает орлиный клекот, откуда-то снизу доносятся удары монастырского колокола, караваны верблюдов отправляются в путь, а вдаль по реке скользят похожие на раковины лодки; леса продвигаются вширь, море вырастает перед глазами, горизонт отступает, касается неба и сливается с ним. Смотри, напряги слух свой, слушай и созерцай, о путник, о мыслитель, и твоя жажда утихнет! А жизнь твоя потечет, как греза, ибо ты почувствуешь, что душа твоя ушла к свету, унеслась в неведомое!»
Недоступное внешним усладам, на первый взгляд бесплодное, лишенное живительной тени и лепечущих источников, существование Жюля спокойно, как пустыня, и, как она, безмятежно, однако столь
