кожу столь безупречной белизны, что шея и лебяжье боа, наброшенное на плечи, казались почти одного цвета. Мадемуазель Аглая — давнишняя подруга мадам Эмилии, ее соседка по дортуару в пансионе, они делились самым сокровенным, виделись почти ежедневно, сиживали подолгу вместе и постоянно провожали друг дружку до входной двери, у которой их беседа обычно длилась еще добрые четверть часа.
Едва войдя в гостиную, она с непринужденностью частой гостьи сбросила шаль и шляпу, собралась было отнести их в комнату мадам Рено, но та выхватила все это у ней из рук, и они вместе выпорхнули, веселые и оживленные, словно молоденькие девицы.
— А, добрый вечер, дорогой мой Тернанд! — восклицает меж тем хозяин дома, с радушием Амфитриона пожимая руки диковатому верзиле с взлохмаченной шевелюрой, каковой являет миру несокрушимую самоуверенность на физиономии и наглухо застегнутый зеленый фрак с блестящими пуговицами. — Процветают ли художества?
— С ними все недурственно, дорогой мэтр, недурственно.
— А местный колорит пламенеет?
— Испепеляюще! — заверяет служитель искусств.
— А как насчет торса? — продолжал вопрошать мсье Рено, похихикивая с видом тонкого знатока. — Что там с торсом, как вы это называете, — его продолжают изучать? Вот я, я всегда был сторонником торса… Исполненного законченности, под антик, ведь так, надеюсь? Большего нам не дано, античность, античность, вот предел!
— И вы всё туда же! — нетерпеливо выпалил Тернанд. — Да поймите же, сударь…
И он увлек мсье Рено поближе к оконной нише, чтобы в сотый раз изложить собственные представления об искусстве, снова так же плохо усвоенные собеседником, как и прежде, несмотря на удачные сравнения, оглушительные аргументы и размашистую жестикуляцию.
— О чем ты только думаешь, друг мой? — укоризненно вопросила мадам Рено и, подойдя за ним к окну, подхватила супруга под руку и увлекла подальше от эстетических выкладок. — О чем ты думаешь? Вот семейство Дюбуа, поздоровайся же с ними!
Мсье Рено безропотно подчинился, отвесил каждому по поклону, осведомился о здоровье всех присутствующих, пододвинул пришедшим кресла, дамам подал скамеечки для ног, а мужчинам коврики, со всеми был почтителен и легок — не ходил, а скользил по паркету, чуть ли не летал.
За обедом он уселся между мадам Дюбуа и мадам Ленуар: нрав первой весьма был ему по вкусу. Мадам Дюбуа, упитанная кумушка — он звал ее «кумой», так как крестил с ней однажды ребенка ее свояка, — лет сорока семи, все еще свежая, прекрасно одетая и хорошо кормленная, с густоватым румянцем, отчасти заходившим и на нос, взгляд имела живой и говорок беглый, а шее ее могли бы позавидовать многие, тем более что теперь этим словом именуют все, что простирается от подбородка до пупа; на каждом ее пальце блестели кольца и перстни, но вот волос на затылке, напротив, было маловато.
Мсье Дюбуа носил синий редингот, и это все, что я могу о нем сказать, поскольку никогда не видел его иначе как со спины. С собой чета Дюбуа привела дочь Гортензию и еще кузину-провинциалку, о чьем воспитании они пеклись.
За столом были умело распределены женатые кавалеры, замужние дамы и молодежь обоего пола. Так, Анри сидел рядом с мадемуазель Аглаей, Альварес соседствовал с кузиной мадам Дюбуа, а Мендес, как и мсье Рено, получил место рядом с самой мадам Дюбуа — дородность последней чрезвычайно волновала его сердце, благо он был пылок вдвойне: как юнец и как португалец; двое оставшихся молодых людей, которые дожидались приглашения на площадке лестницы, заняли места в дальнем конце стола, вместе с детьми.
Но вот с супницы сняли крышку, и она, положенная рядом с варевом, сама исходила паром, меж тем как в вермишель уже погрузилась большая ложка, но мсье Рено воротил от еды нос: одного сотрапезника недоставало, в кольце торчала сложенная сердечком салфетка и пустовал стул: это заставлял себя ждать мсье Шахутшнихбах. Его окликнули сначала вполголоса, затем громко, за ним поднялись в его комнату — наконец, спустился и он.
Но, Бог ты мой, в каком виде! В будничном платье, с руками, испачканными мелом, с толстенным красным шарфом вокруг шеи и в плетеных из тесьмы домашних туфлях — вышел и, удивленный, смешавшийся, застыл, не зная, вернуться ли назад или остаться, убежать или сесть за стол; так и стоял: руки болтаются у самых колен, нос вздернут, губы растянуты в глупой улыбке, вид не от мира сего…
— Но вы ведь знали, что будут гости, вы были предупреждены, — сокрушенно повторял задетый за живое мсье Рено. — Всегда одно и то же! Странный вы человек! Истинный немецкий оригинал!
В ответ бедняга ограничился тем, что промямлил, мол, ничего не знал, ну, совершенно ничего, а сам все примеривался, как бы без помех сесть за стол и на цыпочках, никого не потревожив, проскользнуть за спинками стульев.
После того как мадам Эмилия попросила гостей быть снисходительнее к нему и утихомирила мужа- педанта, все ворчавшего себе под нос: «Но это же просто смешно, смешно, смешнее не бывает!» — трапеза началась как нельзя более безмятежно. Юный Шахутшнихбах, которого уже не терзали взгляды всех присутствующих, мирно и послушно жевал, посаженный меж любимых чад семейства Ленуар и занимаясь ими: подкладывал еду в их тарелки, наливал напитки, развязывал и снова завязывал салфетки; прочие сотрапезники резали и кромсали содержимое опустошаемых тарелок, а блюда исчезали, уступая место следующим.
Толковали о политике: прокляли Англию, пожалели Испанию, терзаемую рознью придворных клик, оплакали вырождающуюся Италию и поверженную Польшу.
Дамы молчали или же щебетали об изящной словесности, что одно и то же. Тернанд пустился в рассуждения перед мсье Ленуаром: тот хотел заказать кому-нибудь свой портрет и обсуждал с ним выбор живописца; естественно, служитель муз настойчиво рекомендовал своего преподавателя. Анри с жаром распространялся о Бетховене, чьих опусов никогда не слышал, перед мадемуазель Аглаей, не понимавшей, о чем он толкует. Мадам Эмилия не проронила ни слова. Мендес не сводил глаз с мадам Дюбуа. Карселевые лампы[19] коптили.
За десертом разговор зашел о литературе и сделался общим, коснувшись бессмертия драмы и того неоспоримого влияния, какое она оказывает на всех современных правонарушителей. Немало хулы излили на модного в ту пору «Антони»;[20] процитировали, чтобы вдоволь посмеяться над ними, два-три стиха из «Эрнани»,[21] отпустив по их поводу несколько острот; потом принялись хвалить Буало, этого законодателя Парнаса. Мсье Рено прочел из него наизусть целый ряд изречений, как-то: «Невероятное растрогать не способно, пусть правда выглядит всегда правдоподобно», или «Умение во всем…», или «В поэме важен стиль…» и тому подобные поэтические изыски. Что повлекло за собой непременную параллель «сладостного» Расина и «великого» Корнеля, за коей последовали сравнения Вольтера и Руссо. После чего Тернанд и Анри не оставили живого места от литературы имперской эпохи,[22] ибо тяготели к «высокому» в искусстве, в то время как люди серьезные, от сорока до пятидесяти лет от роду, склонялись к преимуществу «вкуса» и «слога». Поговорили также о Викторе Гюго и мадемуазель Марс [23] и о Комической опере; о «Роберте-Дьяволе»,[24] о цирке и о добродетели комедианток, затронув и то, как эти актерки добиваются Монтионовской премии.[25] Тернанд пришел в экстаз, побагровел и сделался многоречив, превознося «Нельскую башню»;[26] господа Ленуар, Дюбуа и Рено подсмеивались над его пылкостью; Анри избрал серьезный тон и вполголоса заговорил с мадемуазель Аглаей о «Жослене»;[27] мадам Дюбуа поминала старое доброе время Комеди и «Манлия»[28] в исполнении Тальма; Мендес все смотрел на мадам Дюбуа.
Появилось на столе и пресловутое шампанское, это по преимуществу французское вино, которое имело несчастье дать пищу стольким куплетам, как и оно французским и настолько же занудным. Хозяин дома потер горлышко пемзой, освобождая пробку, та выстрелила в потолок — дамы вскрикнули от
