захмелеть от ее запаха, ходить, обнявшись, смеяться дурацким шуткам, говорить обо всем на свете, целоваться в каждом незапертом дворе, дрожа от нетерпения, подниматься по темной лестнице в дом, что был готов уплатить любую цену.
Наверное, любую.
Скорее всего, готов.
Тридцать первое июля все-таки наступило. Через девяносто восемь дней после тридцатого. Не стесняясь ни солнечных зайчиков, ни собственных зеркальных отражений, заплакал от счастья, прижимая к груди телефон, на дисплее которого светилось лучшее в мире число самого прекрасного месяца. Написал Бете смс: «Знала бы ты, как я жду вечера». Но не отправил. Сказал себе: «Все равно она, наверное, спит».
На самом деле, конечно, боялся не получить ответа.
Она написала сама, уже после полудня: «Я проснулась. Сижу и думаю: а ты мне, случайно, не приснился?»
Ответил: «Конечно, приснился. Но это был вещий сон».
И выбросил из головы все мысли, кроме одной: «Скорее бы уже пять».
Когда увидел Бету, пришедшую заранее и уже занявшую вчерашний столик в кафе — растрепанную, загорелую, в светло-сером льняном сарафане, — понял, как сильно хочется рассказать ей все. Вот прямо сейчас, не откладывая до конца августа, который так далек, как в детстве была далека смерть, — в него почти невозможно поверить.
Тем более не надо откладывать.
Подумал: «В конце концов, нынешний я — это то, что со мной здесь происходит. Не рассказать этого — значит соврать вообще во всем. И тогда Бета, вместо того чтобы быть со мной, станет проводить дни с кем-то другим, наскоро выдуманным, кое-как слепленным из моих смутных представлений о том, какими обычно бывают люди. Заранее ненавижу мерзавца».
Это оказалось решающим аргументом. Всегда был ревнив, ничего не поделаешь.
Сел рядом. Сказал:
— Ну наконец-то.
Сказал:
— Больше всего на свете хочу тебя обнять. Но это может закончиться крайне неприличной сценой в общественном месте.
Сказал:
— Ужасно скучал по тебе.
— Всю долгую-долгую ночь?
— И долгий-долгий день. И еще девяносто восемь таких же долгих летних дней.
— Но почему именно девяносто восемь?
— Потому что ровно столько их и было. Я считал. Это не метафора. Не поэтическое преувеличение. А сухая констатация факта. Я подумал, надо сразу тебе рассказать, как много дней прошло для меня между тридцатым и тридцать первым июля. Ты, конечно, решишь, что я псих. И, скорее всего, сбежишь от меня на край света, прихватив лишь смену белья и кошку. И все, что я смогу сделать, — постараться тебя догнать.
— Что псих — это еще вчера стало понятно, — безмятежно отозвалась Бета. — Но я, как видишь, все равно не сбежала. Я вообще храбрая. И довольно глупая, как все храбрецы.
Ответил совершенно серьезно:
— Храбрая и глупая — это очень хорошо. Именно то, что требуется.
А потом рассказал ей все.
Как приехал в этот город наугад, ткнув пальцем в карту, — умирать. Вернее, попробовать пожить напоследок как-нибудь так, чтобы умирать не было страшно. Как снял квартиру на улице Палангос и в первый же вечер чуть не расплакался от жалости к себе, покупая дурацкую посуду. Как лег спать первого сентября и проснулся четырнадцатого июля. И что было потом. И все свои попытки объяснить происходящее тоже изложил, включая самые дикие. Чего стесняться. Пусть знает, с кем связалась.
— В твоей истории куча неувязок, — сказала Бета. — И, честно говоря, это пугает меня больше всего. Потому что если бы ты все это выдумал, чтобы поразить мое воображение, ты бы как-нибудь свел концы с концами. Хоть некоторые. Именно из-за неувязок твой безумный рассказ становится похож на правду. Слишком многого ты сам не понимаешь. В жизни обычно так и бывает. А бред более логичен. Выдумки — тем более.
— Ну вот. А говорила, что глупая.
— Конечно глупая. Сижу тут с тобой, никуда не убегаю, на помощь не зову и уже почти готова поверить в самую нелепую чушь, какую когда-либо слышала. Дура и есть. Всегда такая была и очень старалась не поумнеть. Как знала, что рано или поздно мне пригодится вся моя глупость разом.
Только и сказал:
— Ты потрясающая.
— Я-то потрясающая, не вопрос. Да и ты тоже. Это понятно. А непонятно вот что: с какой целью ты мне все это рассказал?
— Потому что…
— Стоп. Не «почему», а именно «с какой целью». Зачем? Что я должна сделать, выслушав твою историю? Как поступить? Какое решение принять?
— И все-таки мой ответ — «потому что». Рассказал, потому что не смог промолчать. Не было никакой дополнительной цели. И стратегического плана тоже не было. Девяносто восемь дней думал, как нам с тобой жить дальше. И ничего не придумал. Разве что…
— Что?
Набрал в легкие побольше воздуха — для храбрости. Предвечерний июльский воздух в этом смысле ничуть не хуже рюмки водки.
Сказал:
— Я бы, пожалуй, проверил, что будет, если ты согласишься переночевать со мной в этой квартире на Палангос. Мне почему-то кажется, все дело именно в ней. Хотя, конечно, никаких доказательств. Только смутное ощущение.
— Должна сказать, что столь хитроумным способом меня еще кавалеры в гости не зазывали, — улыбнулась Бета.
— Куда им, твоим кавалерам.
И рассмеялись — в точности как вчера, практически на ровном месте, воспользовавшись первым попавшимся поводом, потому что смеяться вместе — это огромное удовольствие, грех такое упускать.
Когда успокоились, сказал:
— Мне, конечно, очень страшно тебя туда звать. Потому что я же не знаю, что потом будет. И здорово опасаюсь, что наваждение рассеется. И мы проснемся первого августа. А потом второго, третьего и так далее, как все вокруг. И быстренько доживем до первого сентября — в этот день я там поселился. Вот, кстати, интересно, я снова приду туда с риелтором? До сих пор ни одного двойника не встретил, а уж как искал. Впрочем, двойник — это как раз ладно бы. Наверняка с ним можно поладить. И зажить дружной коммуной на радость всем адептам прикладной темпорологии. Что меня по-настоящему пугает — я же могу проснуться второго сентября, причем совершенно один, потому что знакомство с тобой мне примерещилось… Впрочем, есть и более оптимистические версии развития событий.
— Например?
— Может быть, ты застрянешь в этом лете вместе со мной?
— Думаешь, такое возможно?
