охотников на ворон. Милому Юргису едва исполнилось двадцать два, когда он нечаянно проглотил какой-то залетный лихой ветер. Три дня и три ночи маялся лихорадкой, а потом встал, оделся, вышел из дома, и его понесло.
Двадцать без малого лет милый Юргис не мог усидеть на месте. Исколесил полмира, перебиваясь случайными заработками и мимолетными дружбами. Плотничал в Ирландии, медитировал в Индии, торговал китайским чаем в России, фотографировал туристов в Турции, водил грузовик в Аргентине, выгуливал чужих собак в Нью-Йорке, был массажистом в Испании, управлял прогулочными катерами в Египте; господи, да чего еще только не делал, обучаясь всему на лету и так же легко забывая.
Ненадолго вернувшись в Литву, случайно попал на уличное выступление музыкантов с гонгами. Увидел тусклый блеск певучего металла, отрешенных людей с мягкими колотушками, услышал густой, низкий, ни на что не похожий гул, закрыл глаза, позволил звуковой волне утащить себя на самое дно теплого сияющего омута, а себе — утонуть, упокоиться на этом дне, как положено рыбацкому сыну. Почувствовал, как его покидает лихорадочный ветер странствий, который милый Юргис давно привык считать собственной сутью. Кто занял его место и откуда он взялся — об этом милый Юргис предпочитал не особо задумываться. Сказал себе: «Теперь это я, и точка».
Месяц приходил в себя от потрясения, заодно собирал информацию. Наконец снова уехал — недалеко, но надолго. В Польшу, к знаменитому гонг-мастеру Тому Чарторыскому. Учиться. На этот раз учеба шла медленно и туго, даже удивительно, что учитель его не выгнал. Еще поразительней, что сам не бросил, до сих пор ежедневные поражения были ему неведомы. Зато усвоил новые знания прочно, так что и после смерти невозможно будет забыть.
Вернувшись в Вильнюс, стал играть в клубах и на площадях, год спустя открыл собственную студию звукотерапии. И наконец успокоился, как и положено всякому, кто нашел свое призвание.
К Фриде милый Юргис пришел сам. Объяснил: «Слишком далеко улетаю с этими гонгами, того гляди потеряюсь совсем. Решил, что для равновесия мне нужно что-то совсем простое, понятное, заземляющее. Например, бальные танцы». Фрида долго смеялась, с удовольствием повторяя: «Простое! Понятное! За- зем-ля-ю-ще-е!» Но ученика, конечно, взяла. Не в ее это правилах — сокровищами разбрасываться.
Фрида говорит:
— Перерыв.
И идет на улицу курить.
Феликс и Юргис сидят на паркетном полу, смотрят друг на друга и хохочут так, что стены дрожат.
— I think this is the beginning of a beautiful friendship,[31] — сквозь смех говорит Феликс.
— Да уж, — ухмыляется Юргис. — И учти, теперь нам обоим придется жениться.
— Почему именно теперь? Зачем? И на ком?
— А это как раз все равно. Главное — завести детей и дождаться внуков. И вот когда внуки немного подрастут, настанет наш звездный час: «Познакомьтесь, дети, это лучший друг вашего дедушки. Наша дружба началась с того, что мы вместе танцевали танго». Ради одной этой фразы имеет смысл заморачиваться с женитьбой. Скажешь, нет?
— Еще как имеет, — соглашается Феликс. — Если только в ближайшее время не изобретут более простой и доступный способ производства внуков.
— Например, из бумажных отходов.
— Да лишь бы не из пластиковых. Пластиковым внукам хрен чего объяснишь.
Фрида говорит:
— Сегодня первое июня. Это значит, что все мы дожили до лета, выполнили домашнее задание, молодцы. А еще это значит, что… Что?
— Латинская программа! — нестройным восторженным хором отвечают ее ученики. И только счастливчик Феликс растерянно хмурится.
«Ну правильно, — думает Фрида, — латинскую программу он еще с нами не танцевал. Он же пришел только в начале декабря».
«В начале декабря, надо же, — изумленно думает Фрида. — Теперь-то кажется, он был с нами всегда. Впрочем, он и был с нами всегда, просто какое-то время мы все этого не осознавали».
Фрида говорит:
— Иди сюда, счастливчик. Будем опять танцевать вместе. Правда, здорово? Лично я уже соскучилась по старым добрым временам, когда таскала тебя по паркету, как мешок с картошкой.
— С песком, Фрида. Я был как мешок с песком.
— Цыц, юноша. Если говорю с картошкой, значит, с картошкой. Я — твой педагог, мне виднее.
— Отлично получается. Если не хочешь потерять меня как партнершу уже на следующем занятии, тебе следует постараться и проявить больше неуклюжести, — сказала Фрида, когда они вышли на улицу, воинственно клацая портсигарами. — А вот вид у тебя не очень, счастливчик. Ты что, вообще не спишь?
— Очень мало, — покаянно признался Феликс. — Столько всего происходит, Фрида. Столько прекрасного всего! Еще и играю теперь — трижды в неделю в клубе. И в офисе — ночи напролет. Зря смеешься, у нас там есть переговорная с такой звукоизоляцией, хоть кузницу открывай, никому не помешает. Поэтому, собственно, и не бросаю пока эту контору. Деньги — черт с ними, проживу, но где я еще такой репетиционный зал найду, сама подумай. Так что какими бы бурными ни были мои ночи, а вставать приходится по-прежнему в семь утра, и вот это — действительно серьезная проблема. Зато единственная. А я еще хорошо помню времена, когда все было иначе.
— Ай, брось, — рассмеялась Фрида. — Не было у тебя никаких дурацких плохих времен. Просто примерещились.
— Магия, — говорит Фрида. — Конечно, танец — это магия. Но не та сказочная магия, овладеть которой обычно мечтают люди. Принято полагать, будто магия — это возможность насильственно переделать мир по собственному вкусу, руководствуясь корыстными соображениями или просто умозрительными представлениями о том, как все должно быть устроено. Это, конечно, полная ерунда, сказки народов мира, младенческий лепет смятенного разума, лично мне совершенно неинтересный.
— Подлинная магия, — говорит Фрида, — органичной частью которой является танец, — это умение забыть о себе и чутко прислушиваться к желаниям реальности. Помогать их осуществлению, когда это в твоих силах. И не мешать во всех остальных случаях.
— Наверняка мне известно одно, — говорит Фрида. — Когда мы танцуем, в мире становится больше радости. А радость — идеальный материал для ремонта прохудившегося бытия. И когда в нас ее становится столько, что перехлестывает через край, в ближнем мире латаются дыры, счищается ржавчина и выпрямляются стези. Что именно случится, с кем, где и когда, мы не узнаем. Все к лучшему, не надо нам ничего знать. Мы не благодетели, а облагодетельствованные. Счастье наше столь безмерно и ослепительно, что подробности просто ни к чему.
— Я люблю вас, дети, — говорит Фрида, пока ее ученики чеканят пасодобль. — Всех и каждого, сейчас и всегда. Я люблю вас всю жизнь, сколько себя помню. Моя любовь старше вас всех — кроме разве что Арама. Но кто может поручиться, что я не полюбила его — и всех остальных — еще до собственного рождения.
— Моя любовь, — говорит Фрида, — это, конечно, тоже часть магии, ее инструмент и следствие одновременно. Ничего не бойтесь, дети, вы бессмертны, пока не боитесь. Танец — один из кратчайших путей к бессмертию, потому что танцевать и бояться одновременно невозможно.
— А теперь, — говорит Фрида, дождавшись, когда последние такты пасодобля сменятся первыми звуками самбы, — танцуем белый.
