Мужики за столом молчали.
— Кажись, здесь, — наконец, сказал Семенов, открыл нож и пометил нужное место косым крестом. Спрыгнул на пол и отошел чуть в сторону. — Пробуй!
Белобрысый сглотнул слюну и оглянулся на Николая.
— Ты — не бойся, я — аккуратно, — пробормотал он, взбираясь на табурет. — Да тут всего и делов- то… Х-ха!
И жахнул ломиком в указанное место.
Брызнули на пол изразцы, посыпалась цементная крошка, запахло сажей. Грохнул на пол кирпич, за ним — другой. А потом подряд еще три штуки. Здесь Николай, все еще не отдышавшийся, ненадолго закрыл глаза, как бы соображая, мало это или много — целых пять кирпичей. А когда снова вынырнул из паленой мути, насчитал кирпичей уже штук шесть. Или восемь.
— Что, нашли? — зло усмехнулся Николай. — Вы ищите, ищите… козлы! — и снова попытался вырваться из-за стола. Но мужики ему свободы и на этот раз не дали. А тут уже и Белобрысый спрыгнул на пол. Подвинул табурет к столу. Сел, смущенно пряча ломик в ногах:
— Да нет там ни хрена! Налейте, что ли…
Тотчас же и налили, Николаю опять больше всех. Тому и в горло уже не лезло, а выпил, чтобы только ни о чем больше не думать. Жалко печь, а себя все одно жаль сильней. А дом, один черт, продавать… Что им с Толькой, скажите, здесь делать?
Пили все. Один Семенов к стакану не притронулся. Прошелся вдоль стола, смущенно почесывая за лохматым ухом.
— Ошибся я, мужики! Маху дал, — наконец, сказал он. — Разве кто умный в печку стал бы золото прятать? Вот лично я его под половицу бы положил… для примера, вот здесь, — топнул он ногой, останавливаясь у стены. — Да тут всего-то одних пустяков — доску ломиком подцепить…
И подцепили. Чуть позже. Когда за «голландку» выпили.
Все пьянели, лишь один Семенов трезвость с лица не прогонял. Елозил глазами по стенам, цеплял взглядом старые фотографии. Прошелся по дому, ненадолго задержался в кухне (слышно было, как хлопнул дверцами шкаф). Не поленился и в спальню заглянуть. Покосился на спящего Анатолия, пошарил рукой за иконой, пробормотал что-то вроде: «Чего таращишься? Лучше бы помогла!» И вскользь на Богородицу перекрестился.
Скрипели доски и визжали гвозди, быть может, даже рушились потолки, как знать? Николай давно уже спал за столом, Анатолий же и к вечеру не проснулся. Семенов долго топтался на чердаке, нашел за стропилами газету за пятьдесят второй год, положил в карман, чтоб почитать на досуге. Не побоялся и в погреб заглянуть. Вылез оттуда, ругаясь: «Ну, немчура! Вот как запрячет чего, русский ни в жизнь не отыщет!»
Постоял напоследок в коридоре, прикидывая, все ли осмотрел. Вышел на крыльцо. Белобрысый сидел на ступеньке, курил прихваченную со стола «Приму».
— Брешут бабки. Нет здесь ничего! — грустно сказал он. — Только лом зря погнул.
— Ладно, хоть не сломал, — усмехнулся Семенов. И двинулся прочь со двора. А что ему здесь еще, извините, делать?
«А не надо было отказываться, когда я насчет мастерской приходил, — думал Семенов, аккуратно вышагивая по дороге. — А то ведь же не пустила тогда, старая… память, мол, о родителях… то да се… А вот теперь эту память и выкуси!»
… Поздней ночью, очнувшись от поминок и включив свет, Николай долго разглядывал кирпичи, пытаясь понять, снятся они ему, или только кажутся. Потом долго считал, сколько раз приходил днем Семенов — один или два, но всякий раз получалась другая цифра. Повёл глазами по сторонам, заметил сорванные половицы — и начал что-то припоминать. А уж когда появился из спальни вполне проспавшийся Анатолий, все встало на свои места. За исключением половиц и выломанных кирпичей, конечно.
— Ну, я ему утром скажу, Семенову… я ему, гаду, скажу! — скрипел зубами Николай, разливая из спрятанной с похорон бутылки. А захмелев, пообмяк душой и жаждой мести уже не мучался. — Мне бабушку жалко, — пьяно вздыхал он. — И знаешь, почему?
— Почему?
— Я же ей тогда про часы ничего не сказал! И про деньги, тоже…
Анатолий оторвался от остатков винегрета, повел глазами по столешнице, похлопал себя по карманам. Спросил, так и не закурив:
— Это какие же деньги?
— А помнишь, в детстве мы их под крыльцом нашли? На них еще царские орлы были?
— Вроде были… не помню. Ах, да! Я еще хотел деньги в школу отнести, учительнице показать, а ты их вроде бы перепрятал, а где — забыл, — Анатолий даже засмеялся от давнего воспоминания. — Ну и что?
— Да вот то! Не прятал я их, — всхлипнул слесарь. — Я те деньги в печку бросил, а зачем, и сам не пойму, — И потянулся привычной рукой за стаканом. — Теперь уже поздно об этом говорить. Нет больше нашей бабушки!
— Да уж так, — согласился Анатолий, доливая остатки. — А за печку ты не переживай. Вот приеду на днях… в тот четверг… ну, в субботу. Приеду — и сделаю. Печь исправлю, половицы на место прибью… не волнуйся. Все будет путём!
Говорил — и сам в это не верил.
Морок
Я болен, и болен серьезно (читайте: смертельно). Этот рассказ написать я, возможно, еще сумею, а вот напечатать его — вряд ли: не хватит сил. На это мне намекнул сосед — потомственный вредитель Рабинович.
Не днях он позвонил в мою дверь и тут же отправился в ванную — мыть руки. Не знаю, чем Рабинович их выпачкал, но плескался он долго, и даже несколько раз потревожил сливной бачок. После чего зашел в комнату, сурово откашлялся и взялся за мой организм. Пощекотал спину фонендоскопом, старательно простучал грудную клетку, словно бы рассчитывал найти в ней клад. А потом начал мять мою бедную печень холодными пальцами интеллигента.
— Здесь больно? А здесь?.. Теперь покажите язык… Что-то, батенька, мне все это не нравится, — честно признался Рабинович. Достал из кармана чистый бланк и забормотал по латыни. — Dа tales dozes… quantum satis?… Numero quinta… Или все-таки septema? — Здесь он задумался на секунду. — А выпишу-ка я вам numero decem, чтобы наверняка! — И добавил, протягивая рецепт. — Завтра же закажите в аптеке. Per oris, и все как рукой… Ну, пока. Выздоравливайте!
Я хотел заплатить за визит, но Рабинович решительно отказался. Торопливо откланялся и ушел, унося с собой запах палаты № 6. А я остался — один на один со своим недугом.
Скверно, если врач не берет за визит. Это тревожный симптом. Похоже, и в самом деле положение у меня неважное.
Все плохо в этом мире. И сам я давно плохой — с тех пор, как меня по ночам стали посещать галлюцинации.
Вот и сейчас… там, на книжном шкафу: я вижу глумливого старичка с лицом мальчика-переростка. Откуда он взялся? Не знаю! Не иначе как моя больная душа связала его, словно варежку, из обрывков кошмарных сновидений.
Сквозь полуопущенные ресницы я вижу, как старичок сучит ножками и сжимает кулачки. По его кукольному личику гуляет порочная улыбка. Он щурится на лунный свет и говорит, говорит… Он — один из симптомов болезни моей, горячечная ее половина.
– 'Госкошный 'гассказ я на днях написал… богемный 'гассказ, — сладострастно тянет старичок, старательно при этом грассируя. — Такая, знаете ли, девушка… сущий 'гебенок!.. в духе Володи Набокова. И что же? Влюбилась. В кого, как вы думаете? В п'гостого де'гевенского мужика! Ну очень п'гиличный 'гассказ,
