— Я-то? Отпусти, хлюст, руку, — посмотрим, кто кого ведет…
Арнаутов рванул руку и, к своему удивлению, тотчас же очутился на крылечке булочной шагах в трех в противоположном направлении.
— Случайность. По причине полнолуния… На воде я зато, как… несгораемый шкап. Едем.
Характер у агронома был сталелитейный. Редько знал, что теперь его от воды и зубами не оттащишь. Не то перепил, не то недопил. Надо ему разворачиваться дальше… Да почему бы в четыре весла не докатиться до соседнего залива? Море тихенькое. Две луны… Маяк на мысу подмигивает, путь указывает. Даже два маяка как будто… Спокойнее, значит, ехать. И арнаутовский глинтвейн с ромом из-за далеких скал душе светит. А море что ж? Жидкость и больше ничего.
У мостков лодочная цепь долго не давалась в руки, и ключ никак не попадал в замочную скважину. От электрического фонарика тоже помощь небольшая, особенно когда его уронишь в воду, и он со дна светит. Лодка прыгает, вода танцует, под носом луна расплывается. По бокам пьяные яхты чайками покачиваются… Кап-Корс!..
Намотал агроном цепочку на руку, дернул — звено пополам. На четвереньках сползли с мостков в вертлявую лодку. Разобрали весла. Арнаутов смазал лопастью по затылку художника, но где ж там, в темноте, после джина затылки различать. Особливо, если хлопнувший — старше по службе.
Нескладно заплескались по воде весла. Рыбак, даже не из старожилов, по звуку сразу разобрал бы, что гребцы растворившейся в лунной мгле лодки провели вечер в «Мистрале». Но где же это сказано, что по Средиземному морю одни только трезвые кататься должны?..
Морская прохлада, легкий соленый ветерок смывали на мгновение хмель, проясняли глаза, но колыхание лунной дороги, толчки от бестолковой гребли развозили все больше, гнали муть от подложечки к мозгам и обратно.
Берег качался вдали ниточкой фонарей. А может, это и не берег, а борт марсельского парохода? Весла цеплялись ребром за ребро. Гребцы то командовали друг другу, вспоминая «кто старше по службе», то начинали враз, стараясь не зарывать лопасти под самую лодку, как суповые ложки в лапшу. Но что ж стараться, если весла пьяные?
Агроном машинально из всех небесных и земных огней держал направление на маяк и время от времени покрикивал:
— Левым веслом круче!.. Левым… Той рукой, на которой пальца нету… Левой!!! В Алжир тебя тянет, что ли? Голову оторву!.. Ты чего ж в другую сторону грести стал, сельдь керченская?
— Для перемены кровеобращения.
— Я тебе переменю! Художник ты, Степа, говорят, замечательный, а моряк из тебя, как из кактуса зубочистка… Лимончика бы теперь пососать. Ползалива бы за этот фрукт отдал.
Художник в поисках за воображаемым «лимончиком» заглянул под скамью. Весла столкнулись, рукоятки, как крабы в корзинке, сцепились друг с другом… Пролетавшие над лодкой чайки, хотя русского языка они не знали, шарахнулись от словесного дуэта сконфуженно в сторону…
Кое-как, однако, с полдороги отмахали. И когда на повороте к лесистому мыску над лодочными сараями в комнате старого рыбака Фолиаса тускло заблистала далекая знакомая лампа, — гребцы перевели дух, бросили весла и потянулись к папиросам.
Арнаутов сполз со скамьи и вытянулся вдоль дна на сквозной решетке… В голове поплыла звездная карусель. Однако он не сдался. Затянулся, сплюнул за борт и раскрыл пасть:
— «Из-за острова на стержень…»
Пел он «хором» редко, но когда пел, действительно казалось, что на прибрежных скалах ревет целое стадо влюбленных моржей. И в любимой своей песне темное слово «стрежень» всегда заменял более понятным «стержень»…
Редько сидел на корме и взволнованно шарил по карманам.
— Стой, черт, бык иерихонский! Ведь вот какая досада.
— Подтяжки лопнули?
— Хуже… — Художник сердито шлепнул веслом по воде. — Капли я свои сердечные в пансионе забыл… Ведь вот, связался черт с младенцем. Надо было ехать…
Арнаутов оглушительно заржал.
— Какие же тебе, душечка, капли помогут, когда от тебя джином на два километра несет.
— Врач предписал. Даром я, что ли, пятьдесят франков за визит загубил?
— Пить он тебе тоже предписал? Охра ты стоеросовая…
— Капли и джин друг друга… нейтрализуют. Ты человек серый, агроном. Удобрять землю можешь, а в высшую медицину лучше не вдавайся. Спичку лучше дай. Мои подмокли… Что же я теперь, убей меня Бог, без капель делать буду?
Редько, грузно навалившись вбок, потянулся за спичками. В тот же бок завалился и шарящий по дну Арнаутов.
И… с фантастической быстротой высокий медицинский разговор оборвался… Словно грузная утка, лодка перевернулась с борта на борт и всплыла килем кверху. Лунная рябь неистово заплясала, и из воды показались две, разделенные лодкой, обалдевшие до неузнаваемости головы.
— Стоишь?! — отплевываясь, прохрипел ошеломленный Арнаутов.
— А ты?..
— Стою.
— Почему же мы стоим? — скользя рукой по лодке, спросил, заикаясь первый раз в жизни, но трезвым голосом Редько. — Ведь до берега, Гос-по-ди, кусок-то какой…
— Болван, шапку сними! — сердито через лодку крикнул агроном.
Испуганный художник послушно сбросил с головы прилипшую кепку.
— Бог спас! На подводной скале стоим… На единственной подводной скале между двумя заливами… Понял? Здесь, брат, средней глубины этажей на двадцать хватит… с гаком.
Художник оторопело перекрестился и застучал зубами.
— Ничего, ничего, Степушка. Не робей, живы будем. Весло перейми… Справа! Да справа же, пес! Кто старше по службе?! Ну вот. Не сходи с места! Голову оторву…
Арнаутов нырнул под лодку и вынырнул рядом с Редько. Подвели вместе руки под борт, рванули… жить захочешь, силы вдвое прибудет — и оторвав борт от воды, перевернули грузную лодку скамьями кверху. В лодке маслянисто колыхалась вода. Выкачивали шапками и всплывшей у кормы жестянкой. Работали молча и быстро, как на пожаре. От вермута, пепермента и джина в голове ни одного градуса не осталось.
Сначала полез в лодку коренастый художник, — Арнаутов по горло в воде придержал вертлявый борт. За художником, отогнав его к другому краю, осторожно балансируя, перенес в лодку ноги, обутые в тяжелые американские ботинки-утюги, и Арнаутов.
Молча взялись за весла. Гребли молча и быстро. Весла плавно ложились одно в одно, с вывертом разворачивались, уходили назад во всю длину до отказа и рвали воду словно на морских гонках… По ногам гулко переливалась черная вода. Маяк уже не двоился и излучал с перебоями на далеком выступе серебряный сноп.
Шапок не надевали до самого берега. И с каждым броском, приближавшим к залитому лунным дымом лесистому мыску, в душах разгоралась неукротимая радость: живы!
В два часа ночи на русском хуторе за прибрежными соснами вскинулись с лаем собаки, но тотчас же, подобострастно повизгивая, смолкли: пришли свои.
Тетушка Варвара Петровна встрепенулась на своей скрипучей койке, зажгла свечу и прислушалась.
— Брандахлысты пришли. Ну, теперь до зари карнавал пойдет… Не могли, идолы, в местечке допиться… По всем заливам нелегкая носит…
Но «карнавал» вышел не совсем обычный. В лунное стекло робко постучал справлявший третьи сутки день рождения племянник-агроном и под сурдинку заскулил покорно и ласково:
— Тетя Варя, отомкните… Утонули мы со Степой, честное слово. Прямо к вам из подводного царства
