базальтовый дом, и Тетя всё пела мне тонким и раздражающе-манерным голосом песню, которую я с тех пор ненавижу: «Там, где плещут Киннерета волны, замок высится, роскоши полный…» Слова этой песни я запомнил только из-за двух ее зарифмованных взвизгиваний в конце: «Сидит он и учит Тор-УУУ / из уст самого Элия-ГУУУ».
Не поднимаясь с деревянной доски, на которой он сидел во время работы, каменотес протянул длинную руку, взял белую полоску мрамора и прямо у меня на глазах, широко раскрывшихся в удивлении, разбил мрамор и изготовил мне потрясающий подарок: «пять камешков» для игры. А потом, с молниеносной скоростью, окончательно обтесал их несколькими осторожными, легкими ударами зубила.
— Возьми, возьми, Рафаэль, это для тебя, — сказал он. — Возьми и покажи эти пять камешков своей тете и скажи ей, кто их сделал, а потом приди и расскажи мне, что она сказала, да, Рафаэль?
— Какой тете? — спросил я, хотя уже знал.
— Той, о которой мы только что говорили.
Вечером я вернулся, вошел через ворота и сказал ему, что сказал ей, но она не сказала ничего.
Я с любопытством следил за выражением его лица.
— Ты можешь приходить ко мне, когда захочешь, да, Рафаэль? — сказал он. — Приходи, приходи, я всегда здесь, весь день, никуда не ухожу.
Я принял его приглашение не колеблясь. Я рос в доме с Бабушкой, Матерью, сестрой и двумя Тетями — которые воспитывали меня, гладили меня, запоминали для меня воспоминания и соревновались за мое внимание.
— Может, ты знаешь, как мужчина мог бы расти еще лучше?
— Нет, — отвечаю я им, заученно, послушно и с готовностью. — Нет, мама, нет, бабушка, нет, тети, кажущиеся мне сестрами, нет, сестричка-паршивка. Я не знаю, как мужчина мог бы расти еще лучше.
Теперь у меня было куда убежать. Каждый день я навещал Авраама-каменотеса, не раз скрывался у него и долгими часами смотрел, как он работает.
«Побереги глаза, как бы искра не влетела», — повторял он.
Я еще расскажу о нем, о его дворе и о его молотках и зубилах, которые лежали у него наготове в двух серых ведрах. «Мужчина должен укладывать свои рабочие инструменты в одном и том же порядке, — говорил он мне. — Так, чтобы он мог найти их, даже не помня и даже с закрытыми глазами».
И о его пещере, и о его камнях я тоже еще расскажу, и о его запертом доме, и о его любви к Рыжей Тете. К ней и к погашенному пламени ее волос.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Мне было пять лет, когда погиб Отец. Я хорошо помню тот армейский «виллис», что свернул с главного шоссе, поднялся по нашей грунтовке, припарковался около Дома слепых и выплюнул из себя трех торжественных герольдов, которые направились прямиком к нашему дому.
В те времена на грунтовой дороге, взбиравшейся к нашему кварталу, почти не было движения. Изредка появлялась закрытая машина, в которой привозили очередных слепых, сирот или сумасшедших, да еще заворачивал порой в гости маленький серый «стандард», принадлежавший сыну двух стариков из пятого блока. То был толстый, улыбчивый парень, который состоял в кооперативе «Эгед»[28], что, по мнению Бабушки, делало его «большим богачом», так «чего удивляться, что у него собственная машина».
У Рыжей Тети и Дяди Эдуарда тоже была собственная машина. Я видел ее на фотографиях, которые Тетя разглядывала у себя в комнате. Но после того, как Наш Эдуард был убит, Рыжая Тетя продала ее, потому что не умела водить и не хотела учиться. А тогда они с Дядей Эдуардом без конца путешествовали и без конца фотографировались. Я видел их стоящими у ворот церкви, что на горе Тавор[29], и на вершине Мухраки[30], и в гавани Тель-Авива, и на заросшем берегу ручья Александр[31]. Вокруг пустынно — ни домов, ни людей, только Дядя с Тетей стоят, выпрямившись, в полном одиночестве. Вот они — веселые, улыбаются той улыбкой, которой улыбаются супруги, когда поблизости никого нет и они сами фотографируют себя автоматической камерой.
А еще, раз-другой вдень, в квартал заворачивала голубая «де-сото» Хромого Гершона, водителя такси, который снимал квартиру во втором подъезде первого блока. Один мальчишка, который жил там же, но этажом выше, — его имя я хорошо запомнил, потому что мать звала его из окна не иначе как «Амо-о-а- а-с!», и когда она выпевала это имя, то под конец маленькое округлое «о» ее рта распахивалось в широкий прямоугольник «а», — так вот, этот «Амоас» рассказывал нам, что Хромой Гершон скрывает в штанах протез, а в багажнике машины — «томаган»[32]. И хотя никто из нас никогда не видел ни того, ни другого, ни протеза, ни «томагана», даже их предполагаемого существования было достаточно, чтобы меня каждую ночь охватывал жуткий страх, когда Хромой Гершон возвращался с работы и по стене моей комнаты медленно проползали широкие полосы света, вычерченные фарами его «де-сото» сквозь щели в ставнях окна.
Этот Амоас был довольно противный малый, весь состоявший из новостей и слухов, которые всегда казались сомнительными и неизменно оказывались верными. В Иерусалим он приехал из «Рананы»[33], как он называл свое прежнее место жительства, и хотя был из религиозных и носил на голове вязаную кипу, быстро подружился со всеми детьми квартала и влез во все местные секреты. Кроме истории с «томаганом» Хромого Гершона, он поведал нам еще о «каменной шкатулке» Авраама-каменотеса, в которой «денег навалом, но крышка такая тяжелая, что ни в жисть не откроешь, даже замка не надо», и сказал, что знает место, откуда можно подглядывать в комнаты слепых девочек, когда они раздеваются перед сном.
— Только нужно очень тихо, а то они ужас как слышат, эти слепухи, — шепнул он, когда мы прокрались туда. А на обратном пути вдруг объявил: — Нет, правильно говорят, что самолучшее — это когда зрячий мужик женится на слепой бабе!
— Почему? — спросил я.
— Алеф, он может делать, что захочет, она все равно ни фига не увидит, а бет[34], потому как она его будет все время шшупать.
Однако это его утверждение опровергли сами слепые дети, которые сказали мне, что наоборот — самое лучшее и общепринятое — это когда слепой мужчина женится на зрячей женщине.
— Почему? — спросил я.
— Потому что слепая женщина не может так прибрать в доме, как зрячая, — сказали они.
Я помню, что этот ответ вызвал у меня какое-то неясное разочарование. Прошли годы, и, уже став «юношей по всем приметам и признакам», как выражалась Большая Женщина, я завел себе привычку спрашивать разного рода женщин, какое сочетание, по их мнению, предпочтительней в браке: зрячий мужчина и слепая женщина или наоборот, — и в результате наслушался множества ответов, как на подбор весьма практичных и скучных, кроме двух, твоего и Роны. Ты сказала, что самая лучшая пара — это зрячая женщина и слепая женщина, а Рона, моя бывшая жена, моя нынешняя возлюбленная и моя будущая беда, сказала, что вопрос глупый, потому что все супружеские пары в мире состоят из слепого мужчины и зрячей женщины.
Я не раз встречал Хромого Гершона также при свете дня, когда он медленно ехал в своем такси по нашей грунтовке. Иногда он останавливался возле меня и окликал: «Рафаэль, слышь, Рафаэль! Я знал твоего отца, доктора Майера. Он мне жизнь спас во время войны[35]. Ну, человек был! Ну ничего не боялся, ни снарядов, ни пуль, возился с моей ногой прямо под обстрелом. — Потом он медленно-медленно трогал с места, и голос его словно вытекал из удаляющегося окна: — Неправильно это, не пристала ему такая смерть. Ну, прямо как маленький чертенок был… человек что надо…»
