завывания ветра, стоны деревьев, рычание диких зверей, треск пожара, почти непрерывные удары грома, который как бы захлебывается потоками воды.
Бог свидетель, что в эти мгновения я видел только Атала, только о ней и думал! Мне удалось укрыть ее от ливня под склоненным стволом березы. Я держал возлюбленную на коленях, грел в руках её босые ноги, я был счастливее, чем юная жена, у которой под грудью впервые шевельнулся плод любви.
Мы прислушивались к грохотанию бури, и вдруг я почувствовал, что на грудь мне упала слеза Атала. «Гроза сердца, не твой ли дождь уронил на меня эту каплю? — воскликнул я. Крепко обняв ее, я продолжал: — Атала, ты все время о чем-то умалчиваешь. Откройся мне, моя краса, нет ничего целительнее, чем настежь распахнуть сердце перед другом. Поведай тайную свою скорбь, зачем так упорно прятать ее в себе? Но я догадываюсь: ты тоскуешь по родному краю». — «Несмышленый юноша, — возразила она, — с чего бы я стала тосковать по стране пальм, если не оттуда родом мой отец?» — «Как! — удивился я. — Откуда же родом тот, кто дал тебе жизнь?» И вот что поведала мне Атала.
«До того, как моя мать принесла в приданое воину Симагану тридцать коней, двадцать буйволов, сто мер желудевого масла, пятьдесят бобровых шкур и еще много всякого добра, она познала бледнолицего человека. И тогда мать моей матери брызнула ей в лицо водой и принудила пойти за благородного Симагана, могуществом своим подобного королю и почитаемого народом, как божество. Но моя мать сказала своему супругу: „Лоно мое зачало. Убей меня“. — „Да хранит меня Верховное Существо от такого недоброго дела! — ответил ей Симаган. — Я не изувечу тебя, не отрежу ни носа, ни ушей, ибо ты была прямодушна и не запятнала моего ложа, но войду к тебе по истечении тринадцатой луны, когда птенец уже выпорхнет из гнезда“. Покинув утробу матери, я стала быстро расти, и в крови моей была гордость испанки, равно как индианки. Мать крестила меня, дабы ее Бог и Бог моего отца стал моим Богом. Потом любовная тоска взяла верх над ней, и она сошла в то тесное обиталище под землей, откуда никто никогда еще не возвращался».
На этом Атала закончила свою повесть. «Но кто же твой отец, горестная сирота? — спросил я. — Как его звали люди, какое имя он носил среди духов?» — «Мне не довелось омывать ноги моего отца, — сказала Атала. — Знаю только, что он жил со своей сестрою в Сент-Огюстене и что навеки сохранил верность моей матери. Филиппом именовался он среди ангелов, а люди звали его Лопесом». При этих словах я громко вскрикнул, и эхо, разбуженное моим возгласом, смешалось с грохотом бушующей вкруг нас грозы. Прижимая Атала к груди, я со слезами повторял: «О сестра моя! О дочь моего благодетеля, дочь Лопеса!» Атала в испуге спросила, что меня так взволновало, и узнав, что Лопес — тот самый великодушный испанец, который дал мне приют в Сент-Огюстене, усыновил меня, а потом был мною покинут ради свободы, тоже преисполнилась радости и смятения.
Любовь, внезапно удвоенная братской нежностью, смела все преграды. Сопротивление Атала было сломлено; она прижала руку к сердцу, сделала какой-то непонятный жест, но я уже притянул ее к себе, уже опьянился ее дыханием, уже пил в поцелуе волшебное питье любви. Подняв глаза к небу, при сверкающих молниях я держал в объятиях ту, кого перед лицом Всевышнего уже называл своей женой. Брачные торжества были достойны и наших несчастий, и нашей великой любви, так почему же вы, неоглядные леса, чьи склоненные верхи и мятущиеся лианы уподоблялись складкам балдахина над нашим ложем, вы, сосны, пылавшие, словно факелы в нашей. опочивальне, вы, речные воды, заливавшие берега, вы, ревущие горы и вся могучая, наводящая ужас природа, — почему оказались вы лишь орудиями, избранными, чтобы обмануть нас, почему вы не могли в таинственной и устрашающей своей глуби скрыть человеческое счастье?
Атала почти не противилась мне, миг блаженства близился, как вдруг ослепительная вспышка, сопровождаемая громовым раскатом, прорезает толщу тьмы, озаряя лес, полня его запахом серы, и валит дерево у самых наших ног. Мы бросаемся бежать. О, чудо! — в наступившей внезапно тишине раздается звон колокола. Застыв на месте, мы прислушиваемся к звуку, такому непривычному в девственном краю.
И тут до нас доносится собачий лай, он близится, становится громче, и вот уже пес радостно визжит и прыгает вокруг нас, вслед за ним из лесного мрака появляется старик-отшельник с фонариком в руке и, завидя нас, восклицает: «Слава Создателю! Я уже давно вас ищу! Едва началась гроза, наша собака почуяла вас и привела меня сюда. Милостивый Боже, да они совсем еще дети! Как, должно быть, измучились, бедняжки! Ну, теперь все хорошо: вот медвежья шкура, пусть в нее завернется молодая женщина, а в этой тыквенной бутылке немного вина. Хвала Всевышнему во всех его деяниях, ибо велико его милосердие и неистощима доброта».
Атала бросилась к ногам священнослужителя. «Вождь молитвы, — сказала она, — я христианка, ты мой спаситель, посланный самим небом». — «Дочь моя, — ответил тот, поднимая ее с колен, — по ночам и в грозу мы всегда звоним в колокол, чтобы путники нашли дорогу к миссии; кроме того, по примеру наших братьев в Альпах и в Ливане, мы обучили этого пса отыскивать заблудившихся в лесу». Я слушал отшельника и не верил своим ушам, мне казалось — я вижу сон, так невероятно было подобное сострадание в смертном человеке. При неверном свете фонаря я все же различал, как намокли волосы и борода у старика, как расцарапаны колючками ноги, руки, лицо. «Старец, — вскричал я наконец, — откуда у тебя такое мужество? Неужели ты не боялся, что тебя убьет молнией?» — «Боялся? — повторил он даже с какой-то запальчивостью. — Боялся, когда людям грозила опасность и я мог помочь им? Каким бы я был негодным слугою Христа!» — «Знай же, — возразил я, — что я не христианин». — «Юноша, — ответил он, — разве я спросил тебя о твоей вере? Иисус не сказал: „Кровью своей я омою вот этого, а не того“. Он принял смерть равно за язычника и иудея, и все люди были для него братьями и страдальцами. Помощь моя ничтожна, в других миссиях сделали бы для вас куда больше, но не священников надо славить за это. Слабосильные отшельники, мы лишь несовершенные орудия воли Божией. Найдется ли столь трусливый воин, который обратится в бегство, когда его вождь, увенчанный тернием и с крестом в руках, поспешает на выручку людям?»
Его слова потрясли меня, слезы восхищения и нежности выступили на глазах. «Дорогие мои чада, — сказал миссионер. — У меня в этих лесах маленькая паства, все ваши братья-индейцы. Я живу в пещере, неподалеку отсюда. Пойдемте, обогрейтесь у меня; никаких удобств вы там не найдете, но у вас будет кров над головой; возблагодарите же Господа за эту милость, потому что у многих и многих нет даже крова».
Земледелы
Существуют на свете праведники с такой чистой совестью, что каждый, кому довелось встретиться с ними, сам познает умиротворение, которое как бы излучают их сердца, их речи. Я слушал отшельника — и страсти утихали в моей груди, грозовые тучи — и те рассеивались в небесах. Скоро так распогодилось, что в укрытии не стало нужды. Мы выбрались из лесу и начали взбираться по склону высокой горы. Пес бежал впереди, зажав в пасти палку с погасшим фонариком. Рука об руку, мы шли вслед за миссионером. Он то и дело оглядывался, глаза его были полны сочувствия к нашим невзгодам, к нашей юности. На шее у него висела книга, он опирался на белый посох. Росту он был невысокого, лицом бледен и худ, каждая черта выражала бесхитростность и прямоту натуры. Ничего мертвенного, стертого, как оно бывает у людей, чуждых страстям, напротив, весь его облик свидетельствовал о нелегкой жизни, лоб избороздили те прекрасные шрамы, что оставляют страсти, побежденные добродетелью и любовью равно к Богу и к людям. Когда он говорил с нами в лесу, его неподвижная фигура, длинная борода, смиренно потупленные глаза, ласковый голос — все было проникнуто величавым покоем. Кто, подобно мне, видел отца Обри, одиноко шагавшего с посохом в руке и молитвенником на шее по девственному краю, тот постиг, каков он, истинный христианин, странствующий в земной юдоли.
С полчаса мы карабкались по опасным горным тропам, пока не добрались до пещеры миссионера. Чтобы войти в нее, пришлось раздвинуть плети лиан и тыкв, вырванных и сброшенных ветром с утесов. В пещере только и было что подстилка из листьев папайи, тыквенный черпак для воды, несколько деревянных посудин, лопата и вдобавок — ручная змея; на камне, заменявшем стол, — распятие и священная книга христиан.
