собирался отпрашиваться у командования, симулировать болезнь или выдумывать легенды.
Я увиделся с ним лишь один раз у Фридманов — заскочил в пятницу по дороге домой.
Несмотря на ежедневные упорные поиски, рукописи он, конечно, не нашел, и я, желая только утешить его, намекнул на свою версию – дескать, мог и ошибиться – не расстраивайся. Но Андрей и слышать не хотел о том, что его драгоценная рукопись ему почудилась.
Фридманы не отпускали меня – считали своей обязанностью накормить голодного солдата. За столом Андрей рассказывал о событиях в Москве, о ГКЧП и неудавшемся перевороте.
– Вам, Андрей, считайте, повезло, – говорил Зеэв, – вы оказались участником исторического события. Как говорится, «Блажен, кто посетил сей мир...»
– Да, впечатление незабываемое. Миллионная масса народа – в едином протесте... Да и символика удивительная: советские войска оккупируют Российскую столицу, словно столицу Чехословакии... и на ваших глазах превращаются в армию Российскую!
– Чуть не забыл! – воскликнул Андрей, когда я наконец собрался уходить. – Я, представляешь, где-то полгода назад отнес в стирку пиджак и не заметил, что в кармане была записная книжка. Все номера пропали.
– Ты мне уже рассказывал. Забыл? Когда я тебе два месяца назад звонил, ты мой телефон заново записал. А если бы не тот мой звонок, ты б меня вообще потерял?
– Вот, вот. А теперь мне нужен номер Сарит.
– Хорошо. Поищу. Он дома где-то.
Но дома Саритиного телефона я не обнаружил. Он был записан на том самом розовом листочке, который Сарит дала мне в больнице, но он исчез...
– Вот и пообещал звонить… – с досадой пробормотал я, вспоминая наставление Гемары о том, что к слову, данному женщине, следует относиться более педантично, нежели к слову, данному мужчине.
Пришлось звонить Фридманам.
– Ну как же так?! – расстроился Андрей, – поищи получше.
– Я хорошо искал. Скорее всего, это мама выбросила.
– Неужели ты не знаешь, как ее разыскать? Не знаешь, где она живет, где училась?
– Не знаю. Она говорила, но я с этими светскими школами не знаком, название напрочь вылетело из головы.
– И не можешь вспомнить? – не сдавался Андрей.
– И под гипнозом не вспомню... Увы. К тому же она, скорее всего, сейчас в армии.
– Действительно! Как я не подумал... – Андрей почти сразу успокоился. – Что ж, подождем.
Оставшиеся до отъезда дни Андрей целиком потратил на продолжение своих безнадежных блужданий по пещерам в районе Йерихона. При нашем прощальном телефонном разговоре я еще раз попытался охладить его поисковый пыл другими доводами:
– Если в тот момент, когда ты нашел рукопись, тебя видели бедуины... уверяю тебя, они в той пещере побывали и все ценное давно забрали. Не забывай, что кто-то попытался тебя на другой день убить...
– Зачем же меня было убивать, если они уже забрали рукопись?
– Мало ли зачем? Да хоть чтобы избежать проблем со стороны полиции. Это ведь уголовное дело, укрывать ценные археологические находки.
– Может, ты и прав, – задумался Андрей. – Впрочем, я все равно того места не нашел...
Так мы и распрощались. Я к рукописи был уже совсем равнодушен. Да и Андрея почти убедил — по крайней мере, озадачил...
Я и представить себе не мог, как серьезно я тогда ошибался.
1993
Я демобилизовался в марте 1993 года. За время моей службы в Израиле сменилась власть. На выборах летом 1992 года победил Ицхак Рабин.
Долгие пятнадцать лет левые были отлучены от власти, и первым делом Рабин пожелал провести ревизию проводившейся за это время поселенческой политики. Уже не только в газетах и на телевидении, а с высоких правительственных и парламентских трибун началось каждодневное шельмование тех, кто заселял и осваивал территории Иудеи и Самарии, отвоеванные Израилем в 1967 году.
В ту пору я совершенно не опасался Рабина. Все его заявления о Голанах и о «территориях» я воспринимал лишь как желание задеть и оскорбить своих политических оппонентов. Я не думал, что он сможет реально что-то разрушить. Арабы, как всегда, не позволят ему этого сделать, не раздумывая оттолкнут протянутую руку... Так я думал тогда.
Демобилизовавшиеся израильские солдаты обыкновенно разлетаются по всему свету: на пару месяцев, на полгода или даже на год отправляются в Латинскую Америку, в Европу, Индию или Африку. Несколько раз мне предлагали ехать вместе, но я ни о чем таком даже и слушать не хотел. Не в Америку мне надо было, не в Лондон, Рио и не на Гоа. Мне надо было в Москву. Долгие годы я жил безо всякой надежды побывать в родном дворе. Когда же такая возможность представилась, я сперва учился в йешиве, а потом ушел в армию. Теперь время, наконец, пришло: в конце апреля я вылетел в Москву.
Тринадцать лет прошло с тех пор, как я покинул город, в котором появился на свет.
В парке имени Горького, куда меня часто водили в детстве, воспоминания нахлынули с особой силой. Я вспомнил, как дедушка (он умер за год до нашей репатриации) водил меня в парк и катал на колесе обозрения. Там были два колеса – одно поменьше, другое побольше. Дедушка всегда водил меня на большое, а я почему-то всегда просился на маленькое, и он тогда отвечал: «Нам с тобой туда нельзя, Юрочка. Это женское колесо».
Я воспринимал эти его слова с полным доверием. Теперь же, растроганно глядя на огромную конструкцию, я вдруг все вспомнил и только сейчас сообразил, что это была шутка.
Потом уже, выйдя из парка, я узнал место, где стояли когда-то автоматы с газировкой. Однажды во время прогулки нам ужасно захотелось пить, мы бросили в автомат три копейки, но в ответ услышали только зловещее шипение. Автомат плюнул в стакан каплю ржавой жидкости и замолчал навсегда.
– Ах ты, антисемит! – погрозил дед автомату.
«Эх, дедушка, – думал я с горечью, – как же ты не дожил, не поднялся с нами в Эрец Исраэль!»
И вдруг в ту самую минуту я осознал, что образ Отца небесного давно и прочно переплелся для меня с образом деда. Дед был верен, надежен, как скала. Он всегда твердо держался данного им слова. Наконец, он был до гневливости нетерпим к любой несправедливости. Его гнев был необыкновенен, благороден – не от мира сего. И я помню, как он тяжело дышал, как хмурил брови – ему было физически плохо, если он видел неправду или унижение.
И был он, конечно же, очень добр ко мне, до нежности.
Вообще мой «советский период» стал представать мне теперь в розовом цвете. Я, к своему удивлению, обнаружил, что в той жизни было много светлого. В ту жизнь снова и снова хотелось возвращаться... И все же я всем существом своим ощутил тогда, какой это кошмар для еврея оказаться вне Эрец Исраэль. «На реках вавилонских, там сидели мы и плакали, вспоминая о Сионе», – думал я, смотря в мутные воды Москвы-реки.
Вот я родился здесь, получил здесь свои самые первые и светлые жизненные впечатления, я
