поляну, где он некогда получил порядочную выволочку от прежнего секретаря райкома, от Федора Федоровича Знобина. Вышли из машины, присели, свесив по-мальчишечьи ноги с крутого берега. Молчали. Прислушивались к пробуждающейся лесной и речной жизни, смотрели, как то в одном, то в другом месте на тихой водной глади выпрыгивала мелкая рыбешка, шлепала хвостом и исчезала, оставив после себя легкую, трепетную зыбь, ровными кругами убегающую в разные стороны.
— Поют, поют! — взволнованно зашептал Лелекин.
— Кто поет? Не слышу, — сказал Кустовец и вдруг все понял: — Ах, вон ты зачем притащил нас сюда!.. Ну ж и хлюст ты, Лелекин!.. Поют-то поют, но что-то не густо. И лягушек не слыхать, а им бы сейчас в самую пору… Ну что ты на это скажешь?..
— Я ж вам докладывал вчера. На днях вводим последний очистительный агрегат. И тогда хоть форелей разводите!
— До форелей нам, брат, с тобой еще далеко. Ты хоть окунишек-то, ершей, уклеек сохрани, чтобы детишкам нашим было куда удочку закинуть, да и нам с вами, — сказал Кустовец незлобиво, но все-таки с трещинкой-горчинкой в голосе. Он задумался о чем-то, видать, не самом веселом, но в эту минуту прямо в его ухо запустил звонкую, рассыпчатую очередь соловей.
Кустовец радостно вздрогнул и улыбнулся. Быстро поднявшись на толстые, уверенные в себе нога, приказал:
— Айда в машину! Проголосуем — и в Завидово!
Для этого июньского утра нужно было собраться с духом.
Феня в первый раз решила пойти в школу, где, как она знала, была открыта пионерскими следопытами комната Героев.
Авдей не захотел отпускать ее одну — пошел вместе с нею.
«Техничка», то есть Матрена Дивеевна Штопалиха, открыла двери школы только для них и, впустив в вестибюль, заставленный по-над окнами огромными кадками с фикусами, сама, превозмогши в себе великий зуд любопытства, осталась в коридоре.
Авдей и Феня не сразу отворили дверь, ведущую в комнату Славы, как еще ее называли завидовцы. Постояли. Феня, шумно и судорожно вздохнув, с белым, как полотно, лицом, тихонько попросила:
— Ну, открывай, что ли.
Прямо перед входом на стене, в огромной раме, под толстым, небьющимся, прозрачным стеклом, увидали портреты не вернувшихся с войны земляков, многие из которых начали было уж стираться в памяти, выветриваться из нее. Некоторые узнавались бы не без усилий даже в том случае, если бы на них сейчас нацелились глаза вошедших. Но глаза эти смотрели лишь в одну точку. Под тем же стеклом, в той же раме, в ряду павших односельчан, был и он, Филипп. Он широко улыбался с фотографии, равный среди неведомых ему земляков, которые были его ровесниками, одногодками четверть века назад. Он глядел на Феню и Авдея веселыми, не замутненными никакими земными печалями глазами с навсегда пригретой улыбкой по углам нечетко еще очерченных, не сформованных до конца короткой жизнью припухлых губ. А те стояли перед ним, не шелохнувшись, будто под венцом терновым. И в широко распахнутых глазах Фени было и удивление, и горькое недоумение, и, как это часто у нее бывает, напряженное, мучительное желание понять этот сложный мир, и растерянность перед грозными его тайнами.
1970–1974
