способности усвоять новые слова. Впрочем, следует отметить, что, обладая богатым русским словарем, М. Горький, кажется, не обнаруживает способности к иностранным языками, хотя более двадцати лет живет за границей, не говорит свободно ни на каком языке, кроме русского.
Эту ценную способность – высокое развитие центра речи – М. Горький получил в наследство от деда и особенно от бабушки. Он, конечно, прав, когда говорит, что он был «воспитан на красивом языке бабушки и деда» («В людях», с. 60), но здесь дело не только в воспитании, а также и в непосредственной наследственной передаче сложного устройства мозгового центра.
Память М. Горького изумительна. Не верится, что можно было без всяких записей запомнить в мельчайших деталях так много событий жизни с именами и яркими образами всех действующих лиц. Так много места, так много связей в этом удивительном мозге, так много возможностей для образования все новых и новых условных рефлексов. Но ведь то же приходится сказать о деде и бабушке: дед знал наизусть Псалтирь и бесконечные молитвы, бабушка сразу с голоса запоминала народные сказания и стихи слепых и нищих. И эффекторные способности речи были у деда и бабушки не ниже, чем у внука: оба были такими же великолепными рассказчиками-художниками!
Главное содержание познания М. Горького составляют зрительные образы, так же как и у бабушки. Но и слух, высоко развитой у бабушки (она открывала присутствие таракана в дальнем углу комнаты и была музыкальна), хорошо развит у внука. Он любит песню, музыку, он сам пытался обучаться музыке («Мои университеты», с. 73), чувство ритма у него так же высоко развито, как у бабушки.
Конечно, мы не можем назвать М. Горького строгим логическим мыслителем. Он быстро интуитивно схватывает мысль и делает выводы, не нуждаясь в логических построениях. Как у деда и бабушки, у него практический ум, сокращенное фаталистическое течение мысли. Отвлеченные рассуждения о причинах явлений не в его духе. Страстно любя с детства книгу, он мало интересуется учеными философскими сочинениями. «История философии Льюиса» показалась ему скучной, и он не стал ее читать. В «Моих университетах» есть любопытная глава с характерным названием «О вреде философии». Студент Николай знакомит его с различными философскими системами. Учение Эмпедокла об эволюции организмов производит на него потрясающее впечатление. Его не интересует логическая сторона построений Эмпедокла, от которых в наше время столь естественным является переход к учению Ч. Дарвина. Но он увлекается художественной картиной конкретных образов Эмпедокла и дает волю своей бурной фантазии.
«Так же, как накануне, был поздний вечер, а днем выпал проливной дождь. В саду было сыро, вздыхал ветер, бродили тени, по небу неслись черные клочья туч, открывая голубые пропасти и звезды, бегущие стремительно. Я видел неописуемо страшное: внутри огромной, бездонной чаши, опрокинутой на бок, носятся уши, глаза, ладони рук с растопыренными пальцами, катятся головы без лиц, идут человечьи ноги, каждая отдельно от другой, прыгает нечто неуклюжее и волосатое, напоминая медведя, шевелятся корни деревьев, точно огромные пауки, а ветви и листья живут отдельно от них, летают разноцветные крылья и немо смотрят на меня безглазые морды огромных быков, а круглые глаза их испуганно прыгают над ними, вот бежит окрыленная нога верблюда, а вслед за нею стремительно несется рогатая голова совы – вся видимая мною внутренность чащи заполнена вихревым движением отдельных членов, частей, кусков, иногда соединенных друг с другом иронически безобразно.
В этом хаосе мрачной разобщенности, в немом вихре изорванных тел величественно движутся, противоборствуя друг другу, Ненависть и Любовь, неразличимо подобные одна другой; от них изливается призрачное, голубоватое сияние, напоминая о зимнем небе в солнечный день, и освещает все движущееся мертвенно-однотонным светом».
М. Горький типичный «формативист», мыслящий конкретными зрительными образами. Отвлеченные отношения между явлениями, составляющие главное содержание мышления ученого-математика и физика-функционалиста, его не интересует. И таким же формативистом является его дед и бабушка. Приведенная выше цитата о «галлюцинациях» М. Горького свидетельствует о высоком развитии его творческого воображения. В зрительных областях коры его большого мозга хватает места не только для анализа непосредственно воспринимаемых зрительных ощущений, но и для разнообразного и сложного комбинирования их при межцентральных мозговых процессах, независимых от непосредственных внешних восприятий. Эти заново составляемые образы и составляют основу творчества писателя и поэта. Они обладают почти полной силой реальности. Отдаваясь в их власть, поэт в период творчества живет и чувствует вместе с ними. Происходит как бы раздвоение, размножение личности, которое, в противоположность патологическому раздвоению – расколу – личности, осуществляется благодаря наличию свободных, богатых нейронами отделов (слоев) мозговой коры. Такое сложное строение мозга поэт-писатель и должен был получить по наследству от своих предков.
Сравнивая деда и бабушку М. Горького, мы видим, что в этом отношении именно бабушка отличается особой одаренностью. Рассказы деда были всегда реально художественны. Он вспоминал только то, что сам видел и пережил. Наоборот, бабушка обладала высоко развитым воображением, и ее рассказы были часто далеки от реальной точности. Созданные ею новые образы обладали, однако, огромной силой, и ей самой, при всей ее правдивости, казались вполне реальными. В параллель к «галлюцинациям» внука можно привести также «галлюцинации» бабушки:
«Бога видеть человеку не дано, – ослепнешь; только святые глядят на Него во весь глаз. А вот ангелов видела я; они показываются, когда душа чиста. Стояла я в церкви у ранней обедни, а в алтаре и ходят двое, как туманы, видно сквозь них все, светлые, светлые, и крылья до полу, кружевные, кисейные. Ходят они кругом престола и отцу Илье помогают, старичку: он поднимет ветхие руки, Богу молясь, а они локотки его поддерживают. Он очень старенький был, слепой уж, тыкался обо все и по скорости после того успел, скончался. Я тогда, как увидала их, – обмерла от радости, сердце заныло, слезы катятся, – ох, хорошо было! Ой, Лёнька, голуба-душа, хорошо все у Бога и на небе, и на земле, так хорошо…
– Иду как-то Великим постом, ночью, мимо Рудольфова дома, ночь лунная, молочная, вдруг вижу: верхом на крыше, около трубы сидит черный, нагнул рогатую-то голову над трубой и нюхает, фыркает, большой, лохматый. Нюхает да хвостом по крыше и возит, шаркает. Я перекрестила его: «Да воскреснет Бог и расточатся врази Его», – говорю. Тут он взвизгнул тихонько и соскользнул кувырком с крыши-то во двор, – расточился. Должно, скоромное варили Рудольфы в этот день, он и нюхал, радуясь.
Я смеюсь, представляя, как чорт летит кувырком с крыши, и она тоже смеется, говоря:
– Очень они любят озорство, совсем, как малые дети! Вот однажды стирала я в бане, и дошло время до полуночи; вдруг дверца каменки как отскочит! И посыпались оттуда они, мал-мала меньше, красненькие, зеленые, черные, как тараканы. Я – к двери, – нет ходу, увязла средь бесов, всю баню забили они, повернуться нельзя, под ноги лезут, дергают, сжали так, что и окститься не могу! Мохнатенькие, мягкие, горячие, вроде котят, только на задних лапах все; кружатся, озоруют, зубенками мышиными скалят, глазишки-то зеленые, рога чуть пробились, шишечками торчат, хвостики поросячьи, – ох, ты, батюшки! Лишилась памяти, ведь! А как воротилась в себя, – свеча еле горит, корыто простыло, стираное на пол брошено. Ах, вы, думаю, раздуй вас горой!
Закрыв глаза, я вижу, как из жерла каменки, с ее серых булыжников густым потоком льются мохнатые, пестрые твари, наполняют маленькую баню, дуют на свечу, высовывают озорниковато розовые языки. Это тоже смешно, но и жутко. Бабушка, качая головою, молчит минуту и вдруг снова точно вспыхнет вся.
– А то, проклятых, вцдела я; это тоже ночью зимой, вьюга была. Иду я через Дюков овраг, где, помнишь, сказывала, отца-то твоего Яков да Михайло в проруби в пруде хотели утопить? Ну, вот, иду; только скувырнулась по тропе вниз, на дно, ка-ак засвистит, загикает по оврагу! Гляжу, а на меня тройка вороных мчится, и дородный такой чорт в красном колпаке колом торчит, правит ими, на облучок встал, руки вытянул, держит вожжи из кованых цепей. А по оврагу езды не было, и летит тройка прямо в пруд, снежным облаком прикрыта. И сидят в санях тоже все черти; свистят, кричат, колпаками машут, – да эдак- то семь троек проскакало, как пожарные, и все кони вороной масти, и все они – люди, проклятые отцами- матерями; такие люди чертям на потеху идут, а те на них ездят, гоняют их по ночам в свои праздники разные. Это я, должно, свадьбу бесовскую видела…
Воображение бабушки по своей силе не уступает творческой фантазии внука. Различие по содержанию для нас не представляет интереса, так как не имеет отношения к наследственности.
Таким образом, главные черты психики М. Горького мы находим у его предков, таких же выдвиженцев, как и он сам. Он родился, одаренный великими способностями. В данном случае у нас нет никаких оснований говорить о мутационном возникновении у него тех или иных генов, которые мы вынуждены допускать, когда наблюдаем внезапное возникновение гена белых глаз у дрозофилы в культуре, размножавшейся в имбридинге, путем скрещивания исключительно красноглазых братьев и сестер в течение длинного ряда поколений. М.
