каждому скряге, который то и дело подсчитывает свои сбережения. Виллем без конца складывал и вычитал, он перебирал счета от поставщиков до тех пор, пока не истреплются, и злился на то, что результаты все время совпадают, и на то, что суровые законы арифметики не оставляют никакой лазейки, позволяющей ускользнуть от постоянного роста расходов. Ничего не поделаешь — два плюс два всегда четыре, а не три. Не в силах это изменить, он нападал на младшего брата, которому была поручена окончательная выверка счетов.
— Говоришь, сто восемнадцать флоринов? Здесь точно ошибка! Уверен, что хорошо сосчитал?
— Уверен, братец, — вздыхал Яспер. — Никакой ошибки нет, да и в прошлый раз не было! Я извел на эти подсчеты два мелка, и свечка трижды нагорала… Какой смысл в том, чтобы снова и снова перепроверять верный расчет?
— Какой смысл? — неизменно ворчал в ответ Виллем. — Ты всерьез об этом спрашиваешь? Может, тебе вообще безразлично, что подсчеты неверны? Что не туда поставленная запятая отнимает у нас горсть флоринов? Зато мне не безразлично! Когда я расплачиваюсь по этим счетам — чувствую себя как больной, которому пускают кровь.
В защиту Виллема следует сказать, что распоряжался он своими деньгами рассудительно и осторожно, а если и тратил помногу, и всегда больше, чем хотелось бы, траты эти никогда не были легкомысленными. Так, он не обзавелся ни шитым золотом пурпуэном, ни крахмальными манжетами — носил все тот же потертый камзол, кое-где залатанный черным сукном. Проявив не меньшее благоразумие, он решил, что на платья и украшения для сестер деньги тоже тратить не стоит. Как свою собственную одежду он считал вполне подходящей для того, чем он занимается, так и девушкам, чтобы найти себе мужей, вполне должно было, по его мнению, хватить уже имеющегося гардероба.
— Если вы накупите драгоценностей и платьев, может случиться, что мужчина полюбит вас только из-за этих ухищрений, оставаясь же такими, какие есть, простыми и естественными, вы привлечете к себе лишь честные, открытые сердца — только тех, с кем можно создавать семью…
Эти разумные речи очень не нравились Петре, у нее были совершенно иные представления о том, на что следует потратить тысячу флоринов, и во многом эти представления были продиктованы свойственным ей кокетством. Увы! Виллем оставался глух к нытью и приставаниям сестры точно так же, как и к восторгам брата при виде лошадей на ярмарке или увиденных на улице новеньких, сверкающих ярко-красным лаком саней. Какой толк выряжаться или обзаводиться роскошным выездом, когда ночуешь под дырявой крышей? Здравый смысл подсказывал, что о доме следует позаботиться раньше, чем о нарядах.
Виллем прекрасно это понимал и на следующий же день после собрания тюльпанщиков нашел дюжих парней, которые поправили обваливающиеся дымовые трубы, заменили старую черепицу, отмыли фасад — и дом словно засветился. Затем настал черед балкона — его укрепили, расколовшейся балки — ее подперли стойками, и поседевших стен, с которых, чтобы их освежить, для начала соскребли штукатурку. Фрида, не любившая пыли, отчаянно протестовала против этих последних работ, но они-то и принесли семье Деруик нежданную выгоду. Никому, разумеется, и в голову бы не пришло торговать счищенной со стен селитрой, но Паулюс ван Берестейн, как-то раз по-дружески заглянувший к Деруикам посмотреть на ремонт, открыл ученику глаза на исключительные свойства, которые приписывают этому веществу некоторые цветоводы.
— Что, мешки утяжеляет? — усмехнулся Виллем, приняв его слова за шутку.
— А вот и нет, мальчик мой! Она раскрашивает тюльпаны! Тебе ведь известно, как любят у нас цветы с пестрыми лепестками и как презирают однотонные? Так вот, один из наших заметил, что, посыпая свои цветники посеревшей штукатуркой, почти всегда получает тюльпаны разнообразнейших оттенков! Говорят, такой же эффект дают еще и голубиный помет, и налет, который образуется на мусорных кучах… Как бы там ни было, теперь эти отбросы взвешиваются, оцениваются и находят спрос.
— Не вижу в этом ничего, кроме глупого суеверия! — вяло отозвался Виллем.
— А если даже и так? — уперев указательный палец ему в грудь, спросил Паулюс. — Тебе-то что? Разве цель торговца не в том, чтобы продать товар, и продать любой ценой? Уж такие они, последователи святого Мартина!
Паулюс подобрал кусок штукатурки и под насмешливыми взглядами рабочих раскрошил его на ладони.
— Просто отличная у вас селитра! — Паулюс даже присвистнул, разбирая обломки и раскладывая их в разные кучки: здесь помельче, там покрупнее, темные отдельно от светлых, — на то, что одежда покрывалась пылью, он внимания не обращал. — Вот это, стало быть, и есть пресловутое удобрение для тюльпанов? Я дам тебе за него… — он пошевелил пальцами в воздухе, словно перебрасывая костяшки на воображаемых счетах, — …тринадцать стёйверов. Согласен?
Один из рабочих, ахнув, перевел слова регента другому, и они стали оживленно переговариваться на своем родном фризском наречии, потом, пока первый рылся в карманах, второй вытащил из выдолбленного в деревянном башмаке тайника грязный носовой платок, а из него — почерневшие монетки, больше похожие на кусочки старой кожи. Берестейн наблюдал за сценой свысока, точно так же он смотрел бы на подравшихся пьяниц.
— Гляди, гляди, как им не терпится! — повернулся он к ученику. — Они так уверовали в ценность селитры, что через минуту предложат тебе за нее больше, чем я… Может, даже и шестнадцать стёйверов, свой двухдневный заработок!
Ректор потер руки, с них медленной струйкой потекла на пол старая штукатурка, и это привело рабочих в недоумение. Довольный их растерянностью Паулюс вышел в сад, Виллем двинулся следом за ним.
— Что за жестокая игра? — волновался старший Деруик. — Ведь эти бедолаги уже поверили, будто напали на золотую жилу!
— Какая разница, во что они поверили! Важно, что ты получил сейчас урок коммерции, юноша. И, надеюсь, понял, что выгода незнакома с чувствами… Впрочем, то, что я сказал о штукатурке, относится и к тюльпанам!
— Что именно?
— Кое-кого смущает их цена, они говорят, что мы сильно завышаем стоимость товара и что рассудительному человеку лучше вкладывать деньги в лес или сыр…
— А разве это противоречит здравому смыслу?
Брови ректора прогулялись вверх-вниз.
— Потише, Виллем, поосторожнее! Смотри, как бы твои слова не дошли до нашего брата, тюльпанщика! Ты рискуешь утратить свое положение среди торговцев и цветоводов. Как ты собираешься продавать тюльпаны, считая, что они слишком дороги? С такими мыслями дела не делаются! Меня-то лично ничуть не трогает участь стригаля или мельника, который до того влюбится в цветы, что заложит все свое имущество ради наших торгов! И если найдется дурак, желающий отдать сотню флоринов за обычный Switser — да что я говорю! За клочок бумаги с обещанием его луковицы… — зачем же мне лишать его этого удовольствия? Мне куда выгоднее удовлетворить его желание, пока этого не сделал кто-то другой. Да, вот так жестоко устроен мир, Виллем ван Деруик! И в этом суть моей науки.
Виллема пробрала дрожь, так ему стало страшно. Его напугала не столько безжалостность мысли, высказанной благодетелем, столько те стороны его души, которые при этом открылись. Взгляд юноши затуманило горькое разочарование, но Паулюс ровно ничего не сделал, чтобы смягчить впечатление от своих слов, напротив, постарался еще усилить его, и только доведя Виллема до слез, обнял его и стал успокаивать. Издали это могло бы показаться мужественным объятием друзей, но, подойдя поближе, любой бы заметил, что учитель с учеником куда больше напоминают влюбленную пару. Впрочем, так примерно и было: губы ректора роняли в ухо Деруика ровно столько же нежных слов и упреков, сколько и поцелуев.
— Какой же ты неблагодарный! — шептал Берестейн. — Даже спасибо не сказал за то, что я отстоял тебя на сборище тюльпанщиков! А как насчет тысячи флоринов, которую я помог тебе получить? Ах, молодежь, молодежь, всегда-то вы считаете, будто все хорошее, что с вами случается, вами заслужено!..
— Простите, сударь, конечно же, эти деньги…
— Да ты хоть понимаешь, бесенок, как тебе повезло? Сделаться моим учеником! Сколько таких, как
