глазу, который долго не проходил. В двенадцать ему поставили диагноз неврастения.
— Он очень у меня раним, — всегда считала Вероника Петровна, но это не мешало ей ранить его.
— Что это значит, Лев Валерьянович?
— Болезненное перенапряжение психофизиологических возможностей. Скорее всего, он не в силах соответствовать вашим завышенным требованиям и заранее считает себя не способным справиться с любыми предстоящими трудностями. Он хочет сопротивляться подчинению, но боится. Он чувствует, что таким, каким он является на самом деле, он вам не нужен, но и другой, тот, кем он пытается стать ради вас, не получает поддержки.
— Что вы такое говорите? Мальчик все получает, его любят больше, чем кого бы то ни было!
— Я не об этом сейчас.
— У него красивая дорогая одежда, он хорошо питается, у него настольных игр одних на две мои зарплаты.
— Это понятно. Настольные игры — лучший подарок для аутистов… Я тут хотел спросить, желанный ли он ребенок, но передумал. Каким образом мне можно переговорить с вашим мужем?
— Никаким. Он к вам не пойдет.
— Вечерами он дома? Я позвоню ему вечером. Понимаете, детский невроз — индикатор ваших семейных отношений. Ничего другого тут нет, увы. Первопричина в вас. Ему не хватает вашей любви.
— Не хватает любви? Не хватает любви? Вы шутите?
— Тебя как зовут? — спросил Глеб, прищурясь.
— Сережа.
— Сережа? Что-то рожа у тебя какая-то подозрительно знакомая. Такие рожи въедаются в память. У тебя тут кто?
— Бабушка живет.
— Ты здесь совсем маленьким бывал?
— Бывал.
— Сыграем в сифу?
— Чево?
— Иди объясню. — Глеб крутил в одной руке дротик. — Не жди, пока гора придет к Магомету.
Сережа медленно подошел. Глеб со всей силы, какая накопилась в нем и толчками готова была выскочить, пульсируя, ища выхода, двинул Сереже кулаком в ухо. Тот присел и схватился руками за голову.
— За что, падла вонючая? — покатилось по асфальту.
— Молчи, женщина! Знал бы наверняка, вообще убил бы!
Около девяти в квартире раздался телефонный звонок. Глеб снял трубку, какой-то мужской голос поздоровался, представился и попросил отца. Глеб крикнул, передал трубку и сел за уроки, настороженно прислушиваясь к разговору.
— Слушаю… а я тут при чем… и что? От меня чего вы хотите? Не считаю это настолько необходимым… вы чего добиваетесь от меня, чтобы я сам своими руками сделал из него голубого?
В пятнадцать Глеб начал есть книги. Распробовал. Свежая типографская краска и запах новой бумаги сводили с ума. Сначала книга долго и с наслаждением нюхалась, потом, когда запаха становилось уже недостаточно, он открывал ее склеившиеся страницы, отрывал белые поля и ощущал на языке вкус. И только потом начинал читать. Домашняя библиотека всегда пополнялась ранеными книгами со следами настоящего книжного каннибализма, прочитанными и истерзанными. Его несколько раз отчитали, но истинная природа явления оставалась непознанной, взрослым недоставало ни времени, ни желания докопаться до сути такой необычной пакости. Они не могли разобраться даже с собственными страстями.
Вникая в сложную структуру родительских взаимоотношений, он и сам мало-помалу учился манипулировать. Знал, на что можно надавить и чем себя развлечь в этом странном подобии драматургии Шекспира и Мольера. Ему до дрожи хотелось испытывать любовь и чтобы его любили, хотелось наблюдать, как рушатся все эти девичьи хитрости и неудобства, когда они очарованы, когда готовы и ждут только слова, хотелось слышать рядом беззаботный смех, а не ворчливое недовольство, видеть глаза, искрящиеся радостью, хотелось легкости и чистоты, а не привкуса прогорклой, залежавшейся, никем не востребованной страсти.
Девочки, дружившие с ним, всегда подвергались тщательной материнской градации и критике. Они охотно приходили к нему домой после школы, садились на диван, стул, табуретку, внимательно слушали, разговаривали, потом вставали и уходили, оставляя после себя едва заметное влажное пятно. Сначала он не решался вступать с ними в отношения первым, их же это только распаляло. Они охотились на него, щедро предлагая поцелуи, и ему доставляло удовольствие решать — покорять их дальше или избегать.
— Там, посмотри, халат висит! — крикнул он в ванную.
— Так он же материнский, — возразила Юля. — Ничего?
— Надевай!
Он достал коробку и подушился отцовским «One Man Show».[5]
Юля вышла в халате, запахнув его и туго перевязав талию поясом. Она была на четыре года старше, училась в ПТУ, густо красила глаза и курила.
— Как тебе эти духи?
Он поднес флакон духов «Манон» к ее лицу.
— Ничего. Но, по-моему, они очень женские. Даже слишком женские.
— Попробуй. Они потом на коже хорошо пахнут. Надо только подождать, пока спирт испарится.
Он промокнул палец, наклонив флакончик, и дотронулся до ее шеи. На кухне кипел чайник. Попили чаю с булкой с маслом и сыром. Глеб достал бутылку водки из морозильной камеры.
— Пойдем посмотрим телевизор, что ли, — как можно более беспечно предложил Глеб, помахивая бутылкой и двумя стопками.
Юля, сидя в халате на диване в зале, листала журнал о вязании и напоминала его мать.
— Ну что, выветрились? — Она приблизилась к нему, облокотившись на подушки, подперев щеки и выпятив губки.
Все произошло двадцать третьего июля, в день, когда родился ничего не подозревающий Гарри Потер. Для того чтобы папа Иоанн Павел II объявил, что, в конце концов, Галилей был прав. Ввиду такого торжественного случая пришлось выпить слишком много водки под Black Celebration. Сначала ничего не получалось, символизируя неустойчивое положение Берлинской стены, кровать долго и ритмично, перебивая Дэвида, билась об стену. Но первый президент тогда так и не упал с моста. Он выстоял. И самый главный его фактический результат — утрата девственности наконец-то свершилась.
Миндальничанья закончились. Девушки, предполагая каждый раз, что делают с ним это впервые, кто энергично, кто робко, раздевались, демонстрируя физиологическое разнообразие, и, кто страстно, кто смущаясь, развеивали собственные тайны, то, что раньше было показано фрагментами. Их запахи дикими зверями носились по его маленькой душной комнате. Они стеснялись своих подмышек, вида возбужденного члена, собственных половых органов, очень маленьких или слишком больших, растекающихся по сторонам грудей, дневного света, красных босых ног, ступающих по синтетическому ковру Эдемского сада и нечистому полу. Длинноволосые загадочно прятались в распущенные волосы, коротковолосые — в собственные руки, ноги и плечи. То светлый, то темный пушок блестел на их телах в солнечных лучах, пробивающихся через крупный рисунок тюля. После того как они уходили, он открывал форточки, устраивая сквозняк, вытирал насухо стены и штору в ванной в твердой уверенности, что ни одна, в конце концов, не может быть лучше и не сможет ни узнать, ни пленить его до конца. Зажимая им рот рукой, он старался добиваться того рычащего и сдавленного крика, приносящего с собой невероятный экстаз. Ему нужен был ключ от этого звука, ему нужна была изюминка, вмонтированная в их тела.
— Ты же общаешься с девочками? — как-то спросила мама.
