— Ты надоела мне сниться. Преследуешь меня, как задурманивающий кошмар. Устал тебя убивать в себе, вытравливать тебя из снов. Но все же нашел обезболивающее — засыпать без них и без тебя.
— Кстати, может, шампанского? — Соня протянула откуда-то взявшуюся бутылку.
— Нет. Оно только в голову дает, и все.
— Какие-то странные у тебя к нему требования. Денег оно, конечно, не дает. Тогда коньяк!
И она уже наливала его в бокалы.
— Нейтралезнись!
Глеб почувствовал, как выпитое обожгло желудок, запекло и зашипело внутри, как подданный жар на каменке. Постепенно проявился тревожно-странный и знакомый привкус, сохранившийся в памяти еще из детства, когда отрывались языком от десен молочные зубы, когда в драке разбивалась губа. Из уголка рта выступила капля темной крови со сладким, сакральным, волнующим, родным и пугающим одновременно привкусом.
— Я не кошмар. Я праздник. Пусть не каждый день, не через день, но ведь через два точно.
— Надоело все.
— Немудрено, когда не знаешь, чего хочешь, а время неумолимо вылизывает тебе плешь на голове, когда пропитан химерами, как коньяком, оглушен иллюзиями, шаблонами, стереотипами, вбитыми в голову с детства. Хочется не то быть распростертым в заоблачной дали, не то саму эту даль приблизить к глазам, а потом в чем-нибудь погрязнуть глубоко-глубоко, то кинуться оземь с криками бляха-муха, а вместо этого впадаешь то в забытье, то в детство, то в передряги, то в унижение, то в абстракцию, то в оскопление, то в оскорбление и обструкцию. И жаждешь смерти от пронесшегося мимо тебя младенца на трехколесном велосипеде и помпезных похорон с красивым гранитным памятником, где ты на коне, попирающий копытами змея на набережной. Ты никого не можешь контролировать, ты же знаешь. Только себя.
Мимо с бешеной скоростью пронесся поезд. Ветер раскачивал люстру и звенел кольцами от штор.
— Мы ведь не будем серьезно разговаривать прямо здесь, в метро?
— Не будем. Но знай, что в этом городе нет мест для серьезных разговоров. Все серьезные разговоры ведутся здесь в самых неподходящих местах.
— Хорошо. Я от многого освободился. Я сдвинулся с мертвой точки. Как ты и хотела.
— И возможно, что зря это сделал. Или тебе это только показалось. На самом деле я не турбоподдув. Ты считаешь меня жестокой, я уязвляю, но это единственное орудие, которое явлено через меня, чтобы отрезвлять.
— Еще Белинский писал, что горе маленького человека больше и горше только от того, что он готовился быть великим. Но я-то… я не готовился! Я и не хотел им быть изначально. Я нонконформист.
— Дурак ты, а не нонконформист.
— Сейчас дураками никого не называют, теперь это человек с гуманитарным складом ума.
— Мне все равно. И нежелания, и страхи твои не быть кем-то мне понятны. Бояться надо не делания, не ошибок, бояться надо бездействия. Сколько еще ты просидишь в скорлупе? Помнишь слова Гамлета? Он сказал: заключите меня в скорлупу ореха, и я буду чувствовать себя повелителем бесконечности.[55] Стремись, отрывайся чугунными ногами от земли, пора. Свобода занимает внутри место вытекающих слез. По-моему, теперь ты стал еще более зависим от второстепенного, которое выдвинулось на первый план. Тебе не удается не упираться по мелочам, воображая, что ты уже избавился от большого, ты негибок, ты постоянно зависим от чего-то, ты цепляешься, ищешь опору. Ты не прозрел, а окосел. При этом остался слеп и с одной неверной дороги, сделав много шагов в сторону, таких шагов, которые сами по себе верные, но нелепые, ушел бог знает куда, как сбившаяся с курса эскадрилья американских бомбардировщиков «Эвенджер» в Атлантике. И если их гибель стала легендой и легла пятном на Бермудский треугольник, внушающий мистический ужас, то твоя масляным пятном так и останется на тебе.
Твой путь единственно возможный. Никто не может сделать так, чтобы ты захотел. Никто не может везти тебя на себе долго. Бессмысленно пихать в рот рыбу человеку, объявившему голодовку. Между нами холодные воды грязной реки, ты на одном ее берегу, я на другом, но это только наше положение. Больше ни о чем это не говорит. Я не хочу оглядываться, подбодрять, кричать тебе туда, на тот берег, следить за курсом, останавливаться и ждать, пока ты сделаешь всего один шаг. На каждом из нас с самого рождения уже натянута шагреневая кожа. И ее суть — сокращаться. Ты… ты со мной безнадежен. Может быть, потом когда-нибудь кто-то другой, кому повезет больше или меньше, позволит тебе найти в себе силы измениться. Гигантским своим экскаватором я вычерпала тебя до самого дна самого глубокого ущелья. До меня и со мной ты все так же стоишь в бетонном тазу. Тебе надо пережить что-то, чтобы взбодриться, разозлиться над этой вампукой, иначе взглянуть на созданное тобой. Возможно, сломаться. Мы намертво сковали друг друга фотографиями из прошлого. Нельзя столько времени любить одну и ту же женщину!
— Но и совсем разлюбить невозможно. Боль, как от выстрела. И я в первый раз прошу уважать свои чувства и убрать свои ноги с моей боли. Если ты вдруг захочешь остаться со мной, очень прошу, так больше не надо. Когда мне говорят: «Респект тебе, это очень хорошие мысли». Я теперь говорю: «Да не надо мне ваших респектов. Я сам себе сделаю свой респект». Только скажи, разве нельзя двигаться параллельно в одном направлении и на разных берегах?
— Как было раньше, уже нельзя. Когда двое идут по канату, ты же сам рассказывал, это очень хорошая аллегория, они держатся за руки — это важное условие. Надо чувствовать друг друга, тактильно буквально. Это условие, с которым я согласна, когда речь идет о паре. В противном случае я склонна признать, что отношений нет.
— Ты бросила меня.
— Разве ты предмет? Ты сам по себе, я сама по себе. Нельзя быть на разных берегах слишком разных рек и считать это близостью, рассматривая друг друга в бинокль. Просто я продолжу движение, больше не буду ждать, буду реже останавливаться и уже не на каждый твой крик оглянусь. Не все до меня долетит. Я не могу стоять на месте, часто простужаюсь, у нас сырой климат и ветер — он меня продувает насквозь. Я должна позаботиться о себе и двигаться дальше. Надо вернуться к одиночеству достойно, с высоко поднятой головой, в хорошем расположении духа. Помнишь, ты читал мне Лабрюйера? Я запомнила тогда два его высказывания, нашла их и выписала. Первое про то, что все наши беды проистекают от невозможности быть одинокими. И второе, что мы так же не можем навеки сохранить любовь, как не могли не полюбить.
Видишь пару в окне напротив? Они обнимаются и целуются. Это их первая ночь. Еще вчера он жил своей жизнью, а завтра она скажет, что он изменяет ей. Как думаешь, действительно можно завтра изменить человеку, которого встретил только вчера? А если это три дня, месяца, год? Время меняет что-то? Этот мужчина родился преданным кому-то? Ей? Его ей подарили? Кто? У него в паспорте написана эта принадлежность ей? Он знает, на что идет с этой женщиной, как считаешь?
— Но ведь если отношения серьезные, значит, должна присутствовать верность.
— Должна, но не обязана. Возможно только ее добровольное наличие. А если ее нет, значит, нет и серьезности намерений. И не факт, что у того, кто изменяет. Он может быть очень чувствительным, и это его реакция на фальшивую верность. Верность никчемную, обманчивую. Что, если уяснить, что нет такого слова «измена»? Она человек, он человек. Между нами может случиться любовь, дружба, ненависть, ссора. Они идут каждый своим путем, которые вдруг на какой-то момент пересеклись. Завтра пути расходятся. Появляются другие партнеры. Как думаешь, измена остается?
— Не знаю. Ты уже нашла себе кого-то?
— Это важно? Гораздо страшнее то, что я не нашла с тобою себя, тебя. Можно пройти триста пятьдесят тысяч километров, прожить тридцать пять лет и не испытать счастья взаимной всепроникающей любви, этой святой силы. Вот что по-настоящему страшно. Ой, утки прилетели, смотри! Но никто не виноват.
Он в самом деле увидел уток, плывущих по глади пруда, нарисовавшегося на стене.
— Уточки все серые, а селезни красивые и яркие. Селезни красуются и выбирают себе уточек, а уточки их не замечают. У людей же все наоборот. Уточки наряжаются в селезней и сами кидаются на них. Поэтому прилетает птица Обломинго. А черви? Помнишь, ты же рассказывал мне про червей? У червей-
