— Я ведь не первый у тебя?
— До тебя у меня был только один мужчина, — сказала она.
— Где же он сейчас? — зачем-то спросил я.
— Я долго искала у него какую-то харизму, чтобы уцепиться за нее, но я ничего в нем не нашла… Мы расстались, — честно призналась она.
— У меня ты тоже ничего не найдешь, — с грустью произнес я. — Я — простой военный лекарь, которого бросают женщины.
— Мне ничего не надо от тебя, — сказала она. — Разве можно говорить на войне о каком-то счастье?
— Война когда-то кончится, — произнес я.
— Эта война, мне кажется, никогда не кончится. Слишком она странная, — порывисто вздохнув, сказала Илона и нежно провела своей рукой по моей голове. Так гладят ребенка, когда хотят приласкать его.
Мы замолчали. Где-то за окном просыпался город. До нас доносились тревожные и напряженные будничные звуки. Слышалось бесконечное шуршание шин, скрип тормозов, громкие и надрывные голоса автомобильных сигналов.
Гостиница тоже просыпалась. Захлопали двери, и вслед за этим послышались чьи-то торопливые шаги. Где-то рядом раздалось тихое позвякивание ведер. Зазвучали негромкие голоса, утопавшие в длинных гостиничных коридорах. Видимо, это горничные приступали к своим утренним обязанностям.
— Ну что же, надо вставать, — внезапно произнесла она, и это означало, что короткому нашему счастью пришел конец.
XXII
— Какое у тебя сейчас самое заветное желание? — спросила она меня.
Я хотел, чтобы Илона не провожала меня, но она взяла меня под руку и повела вниз.
Я не знал, что ей ответить. И только когда мы подходили к дверям, я вдруг сказал:
— Знаешь, я бы хотел сейчас вместе с тобой подняться на какую-нибудь высоченную гору…
Она с удивлением посмотрела на меня.
— Да-да, на гору! И оттуда, с высоты орлиного полета, я бы прочитал мои любимые пушкинские строки: «Кавказ подо мною. Один в вышине стою над снегами у края стремнины…» Помнишь это стихотворение?
— Да, помню, — сказала она каким-то чужим голосом. Я заглянул ей в глаза и увидел в них слезы.
— Я с детства мечтал забраться на какую-нибудь из кавказских вершин и посмотреть оттуда вниз, — признался я. — Начитался, понимаешь, Пушкина с Лермонтовым — вот и сходил с ума по Кавказу. Когда выпадет первый снег, наши отправятся прочесывать горы — хочу сходить с ребятами.
— Мы вместе с тобой побываем в горах, — сказала она. — Мы поднимемся на самую высокую вершину, и ты оттуда прочтешь свои любимые стихи.
— Да, конечно, мы вместе пойдем в горы, — согласился я. Мне вдруг в голову пришла дерзкая идея каким-то образом перетащить Илону в нашу часть. Ведь я уже не мог без нее.
В тот день мне удалось решить все свои проблемы, и я без всяких приключений возвратился в полк. А вот Червоненко не повезло: он не смог завершить свои дела и остался в Махачкале. А когда он вернулся, то сообщил мне страшную весть: когда наши медсанбатовские друзья возвращались домой, попутка, в которой они ехали, подорвалась на фугасе. Жора сказал, что погибли двое — Харевич и женщина. Вторую медсестричку в тяжелом состоянии вертолетом отправили в ростовский госпиталь.
Я не стал гадать, кто из двух девчонок остался жив, — я побежал к «полкану» и буквально вымолил у него командировку в Ростов. При этом мне пришлось соврать — дескать, в Махачкале мне не удалось получить все необходимые медикаменты, надеюсь, мол, что в Ростове мне повезет больше. Увы, в тот день мне не суждено было уехать — из штаба Объединенной группировки прибыло с проверкой очередное начальство, и Дегтярев запретил кому бы то ни было покидать полк. Только через неделю мне удалось вырваться и на перекладных отправиться в Ростов.
Город меня встретил холодным осенним дожнем и унылыми лицами прохожих. Здесь, как и в Махачкале, еще было много зелени, но зелень эта была уже какой-то чахлой, неживой. Будто бы это плохой художник попытался нарисовать летний пейзаж, но у него ничего не получилось.
Я страшно волновался, когда шел длинным госпитальным коридором. От волнения мне порой не хватало воздуха, и я делал глубокие вдохи. Кто, кто из них остался жив? Леля, Илона? В каком она состоянии?.. Ну та, что осталась жива? Есть ли надежда, что она встанет на ноги, есть ли вообще надежда, что она выживет?
Самым страшным оказалось ждать, когда женщина в приемном покое, роясь в толстом журнале регистрации, который был похож на все «амбарные книги» мира, отыщет знакомую мне фамилию. Список больных и раненых был велик, и женщина долго не могла поднять на меня глаза, чтобы сказать то единственное слово, которое я ждал.
— Как фамилия раненой, товарищ майор? — не сумев с первого захода помочь мне, спросила женщина. Она была неопределенного возраста, и у нее были усталые глаза, спрятанные за толстыми линзами очков.
Я опешил. Я ведь не знал, кто из них двоих остался жив.
— Я же ведь вам уже говорил, что в машине были две женщины, но кто из них остался жив, я не знаю, — сказал я.
— Ну как же так, товарищ майор? Вы же знали, к кому ехали, — недовольно пробурчала женщина.
Я стал что-то объяснять ей, но речь моя была настолько несвязной, что женщина ничего не поняла.
— Ну ладно, — перебила она меня, — скажите хотя бы, когда она поступила к нам?
Я назвал день. Вернее, я не знал точно, когда раненая поступила в госпиталь, но, вспомнив, какого числа Червоненко вернулся в полк, сделал кое-какие умозаключения. Женщина снова стала изучать список пациентов госпиталя. И я ждал, я снова ждал и волновался. У меня даже испарина появилась на лбу и застучало в висках. Я понял, что от переживаний у меня подскочило кровяное давление. Наконец женщина остановила свой взгляд на какой-то фамилии. Я замер в ожидании. Казалось, у меня не хватит сил, чтобы выдержать эту паузу.
— Фамилия Петрова вам ничего не говорит? — спросила женщина.
От радости у меня чуть не выпрыгнуло сердце из груди. Я хотел крикнуть, что это как раз то, что я ждал, что я непомерно счастлив, что я благодарен этой очкастой женщине, но я сумел сдержать себя и достаточно спокойным голосом сказал:
— Да, это она. Как мне пройти к ней?
Потом, придерживая полы больничного халата, который я выпросил в приемном покое, я снова шел по длинному коридору, шел мимо каталок, мимо больных и раненых, которые, очухавшись немного от недуга, бродили теперь из угла в угол и с интересом посматривали на появляющиеся в этих стенах новые лица.
Она лежала в небольшой палате на четыре койки. Из-за обилия бинтов у нее почти не видно было глаз, поэтому понять, кто перед тобой, было невозможно. Одна нога пострадавшей с целью репозиции сместившихся обломков была в гипсе и находилась в подвешенном состоянии. На медицинском языке это называется вытяжением, которое помогает правильно срастаться костям.
Бедная ты моя, бедная, с болью в сердце подумал я. Ну за что тебя так, за что? Ведь ты ни перед кем не провинилась, и единственным твоим грехом является лишь то, что ты родилась на этой грешной земле.
Только что закончился обход, и медсестрички разбрелись по палатам исполнять предписание
