превратился в форпост Османской империи в Европе, подобно тому как прежде был форпостом Венгрии на Балканах.
Выглядел этот форпост довольно угрюмо. Всякий раз, когда турецкая армия подходила к городу с юго-востока, по меньшей мере раз в два года, первыми в него въезжали офицеры, приказывавшие закрыть все винные лавки; огромное войско становилось лагерем в Земуне, на другом берегу Савы. Здесь армия, прибывшая из Анатолии через Галлиполи, встречалась с армией, шедшей вверх по Дунаю, и рекрутами из Молдавии и Валахии. Горожан могли привлечь к работам на нужды армии в любой момент, просто отловив на улице. Впрочем, по большей части они все равно так или иначе работали на армию: снабжали ее продовольствием, шили, сколачивали, начищали; так что местные жители постоянно находились под угрозой реквизиций, в связи с чем приобрели репутацию прожженных хитрецов и привычку к показной бедности, что отнюдь не способствовало украшению города.
Великий визирь Кара-Мустафа, не сумевший взять Вену в 1683 году и нашедший для этого сотню оправданий, был на обратном пути задушен в Белграде присланными султаном палачами. В 1688 году, во время великого австрийского натиска, последовавшего за поражением Кара-Мустафы, город был взят герцогом Баварским. Шесть лет спустя, когда австрийский гарнизон крепости на дунайском острове Орсона вел переговоры о сдаче, комендант поставил условием, чтобы ему и его подчиненным были предоставлены транспортные суда и гарантирован безопасный путь в Белград. Турки любезно посоветовали ему подыскать более удачный пункт назначения, поскольку Белград уже снова находится в их руках, — однако город настолько привыкли считать неприступным, что комендант не поверил туркам. Он и шестьсот его подчиненных вместе с женщинами и детьми действительно отправились в Белград, как того и желали. Там их на пару дней посадили в форт, затем разоружили, заковали в цепи и продали в рабство — всех, кроме юношей, которых обрили, подвергли обрезанию и отправили в ряды армии.
В 1717 году великий полководец принц Евгений Савойский вернул город Австрии, но его преемники вновь потеряли его в 1739-м. Затем после полувекового спокойствия турки уступили город в 1789-м, но два года спустя снова им овладели. С течением времени город нищал, становился все более грязным и озлобленным, стесненным нуждой и истерзанным скупостью. В 1804 году янычары, всегда любившие Белград, превратили его в столицу своего рода янычарской хунты, которая правила Сербией, отбиваясь от атак со всех сторон: центральной власти, которая должна была выполнять обязательства по мирному договору, включавшие в себя и вывод из Сербии янычар; проживающих в своих сербских владениях турок- сипахи, чья вражда с янычарами уходила в глубину веков; сербов, возглавляемых Карагеоргием, предводителем народного восстания. У Белграда и янычар было много общего: и город, и войско находились в состоянии упадка и жили прошлым. В 1806 году сербы Карагеоргия взяли Белград, нанеся янычарской хунте смертельный удар, после чего в 1813-м город отбила регулярная османская армия.
На следующий год было провозглашено создание полуавтономного сербского государства, однако турки упорно отказывались согласиться с потерей Белграда, и если город зажил новой жизнью, то в замке продолжал сидеть турецкий гарнизон и зеленое знамя Османской империи развевалось над его главной башней вплоть до 1867 года.
Если Белград был военным фасадом империи, то олицетворением османской склонности к радушному гостеприимству было Сараево. Там кончался путь верблюжьих караванов из Анатолии: товары перегружали на мулов и лошадей, поскольку после Сараева климат становился для верблюдов неподходящим, они начинали болеть.[33] Жители Сараева славились радушием и ученостью, молва о которых доходила до Сирии. «Каждый заводил с нами дружбу», — пишет М. Куиклет, проезжавший через Сараево в 1658 году. Будучи расположено на пути, ведшем из Рагузы на восток, в центральные области империи, Сараево со временем превратилось в богатый торговый и ремесленный город, способный позволить себе относительную, на грани дерзости, независимость от Порты, чьи наместники порой даже не могли въехать в город и в конце концов получили право проводить в нем всего три ночи в год. В противоположность Белградскому монолиту Сараево было городом бесконечно разнообразным. В XVI веке оно стало средоточием всего самого яркого и живого, что было в окружающем его регионе, где благосостояние стремительно росло вместе с численностью населения. В Сараеве проживало множество евреев-сефардов, цыган, мусульман и представителей старых боснийских семейств, обратившихся в ислам, чтобы сберечь свои земельные владения. Возможно, доброта местных жителей объяснялась тем ощущением благополучия, которое, кроме всего прочего, побуждало их столь скрупулезно подсчитывать городские богатства. Никогда, вплоть до появления в советскую эпоху туристических гидов, приезжим не сообщалось с порога такое множество статистических данных, как в Сараеве в те времена. Путешественник Эвлия Челеби, с восхищением писавший о благочестии сараевцев и о том, как кипит в их городе жизнь, не преминул поведать читателю, что в городе 1080 лавок, торгующих товарами со всего света, от Индии до Богемии, и 17 тысяч домов, а также здесь проживает более тысячи «престарелых людей», пребывающих в отменном здравии; Куиклет сообщает, что каждый из 169 источников города поистине прекрасен. В октябре 1697 года принц Евгений Савойский, выведя свои войска на гребень холма, с которого открывался вид на город, оценил его размеры, полное отсутствие укреплений и полюбовался куполами и минаретами ста двадцати прекрасных мечетей, а потом сжег Сараево дотла.
Из всех городов империи самым большим, богатым, прожорливым и влиятельным был, конечно, Константинополь. Султанский дворец Топкапы олицетворял собой принцип, связывающий огромную империю воедино. Его географическое положение превращало его в заклепку, соединяющую османские владения в Азии и Европе. В его казармах размещалась единственная регулярная армия Европы, знаменитые янычары, вся жизнь которых была посвящена войне. Здесь выплавлялись пушки, которые обеспечили — на какой-то головокружительный момент — господство империи на двух морях, Черном и Средиземном. Во времена Мехмеда Завоевателя главными религиозными авторитетами были кадиаскеры, армейские судьи, из которых один ведал войсками Румелии, а другой — войсками Анатолии; однако впоследствии центростремительное влияние константинопольского двора оказалось столь сильным, что менее чем через столетие муфтий столицы без всяких сомнений уже считался первым лицом духовной иерархии, и европейские путешественники называли его исламским понтификом.[34]
Подобно тому как османская армия на марше могла обеспечивать себя продовольствием и всем необходимым, не опустошая земли, через которые проходит, Константинополь, казалось, нисколько не зависел от прилегающих к нему районов: его сети были раскинуты по всей империи до самых дальних ее уголков. В середине XVII столетия в столице ежедневно выпекалось 250 тонн хлеба, каждый месяц забивалось 18 тысяч быков и ежегодно — 7 миллионов овец и ягнят; десятая часть поставлялась во дворец. В константинопольскую гавань заходило две тысячи судов в год. Все в Стамбуле было тщательно организовано, ничто не оставлялось на волю случая. Аппетиты города были столь велики, что хотя, как известно, торговые маршруты в Восточном Средиземноморье проложили венецианцы, настоящую жизнь в них вдохнули турки, регулирующие и регламентирующие движение по ним.
Как и в любом городе империи, в Константинополе базары инспектировал кадий, вершивший скорое правосудие прямо на месте. Он знал настоящую цену на похлебку из потрохов, следил за тем, чтобы вся посуда была надлежащим образом вылужена, и требовал от сапожников, чтобы каждый акче, уплаченный покупателем, равнялся двум дням срока службы обуви. Прибыль торговцев обычно ограничивалась десятью процентами, хотя в случае с товарами, привезенными издалека, проконтролировать соблюдение этого принципа представлялось затруднительным. По каким-то так и не выясненным причинам вплоть до XVII века торговля мясом в Константинополе приносила одни убытки, так что ею в виде наказания заставляли заниматься богатых людей. «Использование фальшивых мер веса наказывается с величайшей строгостью, так что на улице нередко можно наткнуться на висящее третий день в петле тело какого-нибудь пекаря», — вспоминает Портер.
На рынках Константинополя были сосредоточены такие богатства, что грузины, народ чрезвычайно бедный, стали отсылать туда в качестве дани своих сыновей, а грузинский посол был вынужден покрыть издержки своего пребывания при дворе, продав в рабство всю свою свиту вплоть до писаря, оставив одного лишь переводчика.
Торговля была едва ли не единственной сферой гражданской жизни, вмешиваться в которую
