ни к чему не привели — прорвать окружение не удалось.
21 июля 1711 года Петр подписал договор, по которому Россия уступала туркам Азов, отказываясь, таким образом, от выхода в Черное море, и делала Османской империи еще ряд уступок. Учитывая, что царь находился в безвыходном положении, ему удалось спастись на довольно мягких условиях. Сам Петр никогда более не вступал в войну с турками, но его проект не был похоронен — только отложен. В 1774 году, когда после победного марша русских по Балканам великий визирь обнаружил, что для защиты перевала Шипка в его распоряжении осталось всего 8000 солдат, и запросил мира, русский полководец Румянцев четыре дня тянул с подписанием договора, чтобы его дата совпала с датой унизительного Прутского соглашения.
Кючук-Кайнарджийский договор, подписанный 21 июля 1774 года, весьма отличался от того мирного договора, который Петр I был вынужден заключить шестьюдесятью тремя годами ранее — скорее он напоминал Карловицкий мир, только если в 1699 году турки делали территориальные уступки в Центральной Европе, то теперь они теряли контроль над северным побережьем Черного моря. Крымское ханство объявлялось независимым от Османской империи — это, несомненно, было первым шагом к его поглощению империей Российской, что и произошло через десять лет. Султану было позволено по- прежнему считаться халифом крымских мусульман, но этот титул был не более чем пустым звуком (Селим Грозный, который, как считалось, принял его после завоевания Аравии и священных городов ислама, никогда им не пользовался; о нем вспомнили только тогда, когда светская власть султанов стала ослабевать.) Русские торговые суда могли отныне беспрепятственно выходить в османские воды — это означало, что впервые со времен завоевания Константинополя через Босфор начали ходить иностранные корабли. Молдавия и Валахия оставались в составе Османской империи, однако русский посол получал право быть представителем христианского населения этих княжеств. Кроме того, он становился покровителем новой церкви, которая должна была быть построена в Константинополе, а также служащих в ней священников; впоследствии этой статьей договора русские цари стали оправдывать свои притязания на роль покровителей всех своих единоверцев, проживающих во владениях султана.
При Сен-Готарде в 1674 году османская армия потерпела первое серьезное поражение на поле боя. («Что это за юные девы?» — изумлялся великий визирь, глядя на французских кавалеристов — гладко выбритых и в напудренных париках; однако их боевой клич «Allons! Allons! Tue! Tue!»[72] надолго остался в памяти турок.) Австрийский генерал, командовавший христианским войском, позже писал о великой отваге и стойкости, проявленной турками в этом сражении, но в то же время сообщал, что был в высшей степени удивлен их необъяснимой неумелостью в обращении с пикой, которую он называл «королевой оружия».
Конечно, у турок был целый арсенал других ужасных инструментов войны — от маленьких бритвенно-острых кинжалов до военизированной версии косы весьма зловещего вида; однако через сто лет после Сен-Готарда им не хватало уже не пик, а штыков. А вот гениальный русский полководец Суворов был ярым приверженцем штыковых атак. «Пуля — дура, штык — молодец!» — говорил он. Суворов учил своих солдат вступать в бой быстро и решительно: «Тотчас атакуй холодным ружьем! Недосуг вытягивать линии — коли, пехота, в штыки!» За всю свою карьеру он не проиграл ни одного сражения, но солдаты боготворили Суворова не только за это. Он любил добродушно перешучиваться с ними, называл рядовых «братцами» и делал вид, что всеми своими победами обязан не тщательному планированию и выверенной стратегии, а нисходящему на него вдохновению. В 1791 году, взяв Измаил, он составил донесение о победе, посланное императрице Екатерине II, в неумелых виршах — и это после ожесточенного штурма, когда бой шел за каждый дом и каждую комнату, и мусульманское население города, включая женщин и детей, за три дня резни было почти полностью истреблено. Погибло сорок тысяч турок, а в плен было взято всего несколько сотен. При всей своей всегдашней внешней невозмутимости Суворов позже признался в беседе с одним английским путешественником, что, когда все было кончено, он спрятался в своей палатке и разрыдался.
21
Аяны
Когда в османском государстве наступили разброд и шатание, капыкулу стали вести себя по-новому. Раньше единственной целью их жизни было исполнение воли султана; теперь же, когда султан был у них в руках, целью жизни стала власть. Стремление к власти заставляло их вступать в ожесточенные конфликты друг с другом, делиться на враждующие группировки, продвигать своих ставленников и наносить друг другу удары в спину. Мир, который они создали сами для себя, был гораздо более страшным и опасным, чем прежний, в котором их судьба всецело зависела от воли султана.
«Константинополь, — писал поэт, — город славы и чести; во всех других уголках земли жизнь проходит впустую». Однако у султанов на этот счет было иное мнение: во второй половине XVII века они покинули столицу, предпочтя ей безопасность и привольные охотничьи угодья Эдирне. Однако в 1703 году разъяренная толпа добралась и туда. 22 августа бунтовщики сместили Мустафу II и освободили из Клетки его младшего брата, проведшего там последние шестнадцать лет. Нового султана Ахмеда III заставили жить во дворце Топкапы — тоже своего рода тюрьме, где, несмотря на его протесты, на церемонию его утреннего одевания сходилось по сорок человек. «Я чувствую себя неудобно, когда мне требуется переменить штаны, — жаловался султан, — так что приходится просить оруженосца вывести всех людей прочь, оставив лишь троих-четверых, чтобы я мог чувствовать себя в своей тарелке».
«Слухи о смерти султана распространились настолько, что об этом знают даже малые дети, — писал венецианский посол в 1595 году. — Ожидается бунт, который, как обычно, будет сопровождаться грабежом лавок и домов. Я спрятал в укромном месте все посольские архивы и привел для охраны вооруженных людей». В периоды, когда из-за очередного переворота, мятежа или побоища закрывались лавки и базары и затихали разговоры в кофейнях («Печально наблюдать город в таком виде!» — писал венецианский посол Эмо в 1731 году), когда солдаты патрулировали пустые улицы и каждую ночь раздавались пушечные выстрелы, извещающие о кончине еще одного несчастного в водах Босфора, — атмосфера в столице была тягостной и напряженной.
Удальство и энергия былых дней сменились удушающей теснотой Клетки, упадком в пограничных областях, мрачным лабиринтом испуганных улиц, скукой жизни в гареме. Все это напоминало галерное рабство, а кроме того, бередило национальное самосознание — пока империя наконец не стала производить еще и впечатление тюрьмы народов.
Райкот в XVII веке назвал османский двор «тюрьмой и бараком рабов», который «отличается от тех, куда запирают галерных невольников, лишь украшениями и вообще внешним блеском: если там цепи сделаны из железа, то здесь — из золота».
В стену, окружающую дворец, был встроен Павильон процессий, сидя в котором султан должен был, по всеобщему мнению, не только наблюдать за красочными парадами городских ремесленников, но и выслушивать жалобщиков. У сановников никак не получалось закрыть это окно во внешний мир, и, несмотря на то что они вертели султаном как хотели и сами выстраивали мизансцены его явлений народу, сквозь завесу придворных церемоний они всегда могли расслышать ужасный ропот толпы, грохот переворачиваемых котлов и грозный гул народного недовольства.
Из высокого окна Павильона процессий разъяренной толпе сбрасывали изменников и преступников, а также сановников, навлекших на себя ее гнев. 1 апреля 1717 года леди Монтегю записала в своем дневнике: «Правительство всецело находится в руках армии, и Великий сеньор — такой же раб, как любой из его подданных. Стоит в какой-нибудь кофейне сказать что-нибудь лишнее о каком-нибудь министре, и кофейня будет разгромлена — ибо у них повсюду есть шпионы. Но если этот министр вызовет всеобщее недовольство — не пройдет и трех часов, как его потащат на расправу, даже если он будет искать спасения у своего повелителя. Ему отрубят руки, ноги и голову, меж тем как султан (которому они все клянутся в бесконечной преданности) будет трястись от страха в своих покоях, не осмеливаясь ни защитить своего
