уже достаточно изучил врачебное искусство, чтобы открыть собственную практику и залечивать пациентов до смерти».
Греков обуревали страсти, желания их были сугубо чувственными. Церковь поддерживала их единство как народа — службами, религиозными праздниками, круговоротом обрядов (крещение, венчание, отпевание), обучала грамоте. Греков часто обвиняли в безбожии, на самом деле просто нрав у них был непостоянный: серьезность могла внезапно смениться разудалым весельем, и все благочестивые мысли мгновенно вылетали из головы.
Суровых моралистов греки могли довести до отчаяния. «Им неведома разница между добром и злом, — гневалась одна благородная афинянка по имени Филофея в XVI веке. — Это люди без религии и стыда, злые и безрассудные, всегда готовые изрыгать брань и оскорбления, любящие раздоры, смуту и сплетни, мелочные, болтливые, заносчивые, необузданные, коварные, норовящие всюду сунуть свой нос и нажиться на чужой беде». Соплеменники, впрочем, не возражали против того, что она поливает их грязью, и ничуть не обижались; когда же обличительница погибла от рук турок, греки канонизировали ее, и Филофея стала самой почитаемой святой Афин.
Будучи весьма и весьма большой, греческая община включала в себя людей самых разнообразных взглядов и охватывала все слои общества. Были греки высокоученые, религиозные и в то же время прогрессивные, как, например, патриарх Лукрис, уроженец Крита, который попытался навести мосты между православием и Реформацией. Были греки бедные, похожие на тех, что сегодня бьют осьминогов о прибрежные камни, прежде чем вывернуть их наизнанку. Были греки очень богатые, жившие в собственных дворцах в Константинополе. Были греки сомнительного происхождения, управлявшие дунайскими княжествами и жившие в атмосфере византийской пышности и коварства. Были греки, построившие в Западной Анатолии Новый Город с бульварами и театрами. Были греки грубые и услужливые, городские и деревенские, албанские и болгарские, и, разумеется, самые разнообразные греки жили на всем протяжении берегов империи: в Смирне и других городах анатолийского приморья, на островах Эгейского моря, на побережье Пелопоннеса. Под боком у них всегда было море, само олицетворение непостоянства. В середине XVIII века греческая община Марселя была одной из самых богатых в Европе; по данным французского консула, в 1764 году в собственности у греков находилось 615 кораблей, на которых служило 37 526 матросов. После подписания Кючук-Кайнарджийского договора греки получили право торговать под русским флагом и вскоре уже держали в своих руках Черное море. На Балканах и в Восточном Средиземноморье влияние греческих торговцев было чрезвычайно велико. В Леванте из-за этого нелегко приходилось французам, а англичане дошли до того, что призывали истребить греков, и их гнев был отчасти праведным, поскольку те частенько промышляли пиратством, и, по мнению некоторых экономистов, стартовым капиталом для богачей греческой общины послужили денежки, награбленные в море.
Важнейшую роль в жизни греческого миллета играла церковь, которую Мехмед Завоеватель превратил в мощный инструмент государственного контроля. Духовенство пользовалось поддержкой властей. Уже к XVI веку в высших слоях церковной иерархии было множество людей, которые купили свои посты за деньги и возмещали этот расход за счет тех, кто находился ниже их на социальной лестнице — то есть, в конечном счете, за счет несчастных православных крестьян, платящих церковную десятину. Вокруг греческого патриархата, расположенного в константинопольском районе Фанар, возникла своего рода грекоязычная аристократия, в высшей степени лояльная османской администрации, которой была обязана своей властью. Вход в этот клуб мог получить только тот, кто говорил по-гречески. Фанариоты очень гордились своими древними традициями и считали себя наследниками славы античной Эллады. Князь Кантемир, автор «Истории турок», любовно описывает все достопримечательности Фанара, среди которых, в частности, была академия, где, по его словам, преподавали все разделы философии на чистом, беспримесном древнегреческом. К XVIII веку среди важнейших должностей империи было пять, на которые назначали только фанариотов: патриарх, господари Молдавии и Валахии и два великих драгомана — Порты и флота. В старину особой нужды в толмачах не было, поскольку османские сановники и военачальники сами говорили на самых разных языках, — но теперь, когда возникла османская аристократия, они знали только три: османо-турецкий, арабский и персидский. Поэтому иностранцам приходилось прибегать к услугам драгоманов, то есть переводчиков.
Поскольку фанариоты монополизировали должности драгоманов, к ним приклеилась и сомнительная репутация, к этим должностям прилагавшаяся. И иностранцев и турок, похоже, в равной мере раздражала влиятельность драгоманов, которые полностью контролировали обретающие все большую важность каналы связи между Портой и внешним миром, благоденствуя в сотканной ими паутине намеков, обещаний и тщательно спланированных недоразумений и исправно собирая взятки.
Среди фанариотских семейств было одиннадцать, поставлявших господарей — наместников, которые выжимали соки из Молдавии и Валахии. Патриарх и его подчиненные стремились объединить весь православный мир под греческой эгидой, поэтому сербский патриархат в Пече, воссозданный Мехмедом Сокуллу для одного из своих родственников, был снова упразднен после того, как хитрые австрийцы пригласили сербского патриарха и 37 тысяч сербских семей перебраться в их владения. Церковнославянский язык исчез из богослужения: в 1825 году митрополит Илларион сжег все славянские книги, какие только нашел в старинной библиотеке болгарского патриарха в Тырново. Фанариоты с одинаковым увлечением выжимали деньги и из греков, и из не-греков, требуя плату за рукоположение священников, за чтение молитв, за освящение новых храмов. Их власть, разумеется, зиждилась на угрозе отлучения от церкви: большинство православных верили, что тело отлученного не будет разлагаться, поскольку его душа находится в лапах дьявола (из этого поверья, кстати, растут и корни легенд о вампирах). Богословами они были не слишком выдающимися, зато оставались такими непримиримыми врагами западного христианства, что в 1722 году в энный раз предали анафеме папу — теперь за то, что он носит туфли с вышитыми изображениями креста.
Неприязнь к католическому Западу объединяла греков и османов. В 1699 году венецианцы захватили Пелопоннес, и хотя их власть принесла полуострову экономическое процветание, им не удалось завоевать сердца греков: купцы жаловались, что все богатство течет в венецианские карманы, все возмущались прибытием католических священников, негодовали по поводу притеснений, которым венецианцы подвергали православную церковь, и сравнивали свое прискорбное положение с религиозной свободой, царившей по другую сторону границы. В 1718 году османская армия изгнала венецианцев с Пелопоннеса при деятельной поддержке местного населения.
К несчастью для фанариотов, их уютное согласие с Портой было нарушено появлением альтернативного подхода к православию — не византийски-пассивного, но воинственного и чем дальше, тем более совпадающего с классическими взглядами греков. Вскоре после поражения на Пруте Петр Великий подчинил церковь непосредственно монарху, превратив ее в государственный орган. Его агенты, как миряне, так и духовные лица, начали проникать на Балканы, смущая покой греков великой мечтой, которую мог претворить в жизнь один лишь царь — о христианском Константинополе.
Русские неизбежно раздували угли недоверия, возбуждая в греках надежды, для оправдания которых у них не было достаточно сил, и страхи, которые они не имели никакого желания успокаивать. В 1770 году флот под командованием Алексея Орлова подошел к Пелопоннесу, однако русские обнаружили, что греки настроены отнюдь не так решительно и куда менее сплочены, чем им представлялось, и уплыли восвояси, проклиная греческую жадность и инертность. Пелопоннесцы же, в свою очередь, ожидали увидеть более многочисленное войско и более внушительный флот и почувствовали себя преданными. Долгожданное восстание началось без достаточной подготовки. Несколько тысяч греков взяли в руки оружие и захватили Наварин, однако русские к тому времени уже потеряли интерес к этому предприятию. Турок, разумеется, эта ситуация весьма встревожила, и единственное, что смог сделать османский наместник — пригласить для подавления восстания албанцев, которые с воодушевлением принялись резать греков, пока в 1779 году их не прогнала османская армия.
Кючук-Кайнарджийский договор, который, по мнению Екатерины II, означал, что все православные
