его жаль. Его сердце зачерствело, иссохло, и у него осталось только пять чувств, подобных осколкам разбитого винного бокала». Однако непохоже, чтобы столь монотонная жизнь угнетала его. Семья Каподистрии отмечена рядом самоубийств, его наследственность отягощена умственными расстройствами и душевными недугами. Тем не менее он невозмутим и говорит, трогая свой висок указательным пальцем: «У всех моих предков голова была не в порядке. И у моего отца тоже. Он слыл большим любителем женщин. Когда же стал очень стар, то заказал себе резиновую модель идеальной женщины в натуральную величину. Зимой ее можно было наполнять горячей водой. Она была потрясающе красивой. Он звал ее Сабиной, как свою мать, и брал с собой повсюду. У него была страсть к путешествиям на океанских лайнерах, и он фактически прожил на одном из них последние два года жизни, путешествуя в Нью-Йорк и обратно. У Сабины был великолепный гардероб. Стоило посмотреть, как они, одетые к обеду, входили в зал. Он путешествовал со своим санитаром, слугой по имени Келли. Между ними, поддерживаемая с двух сторон под руки, как прекрасная алкоголичка, шла Сабина в восхитительном вечернем платье. В ночь своей смерти он сказал Келли: «Пошлите Деметрию телеграмму и сообщите, что Сабина этой ночью умерла в моих объятиях, не испытывая никакой боли…» Ее похоронили вместе с ним недалеко от Неаполя». Смех самого Каплуна был самым искренним и неподдельным из всех, что мне приходилось слышать.
Позднее, когда я почти сошел с ума от забот и сильно задолжал Каподистрии, оказалось, что он гораздо менее сговорчив; а однажды ночью я увидел полупьяную Мелиссу, сидящую возле камина на ножной скамеечке и держащую в длинных задумчивых пальцах мой вексель с коротким, грубым, обидным словом «погашено», начертанным наискосок зелеными чернилами. Мелисса сказала: «Жюстина оплатила бы твой долг из своего огромного состояния. Я не хотела видеть, как она прибирает тебя к рукам. Кроме того, хотя теперь я тебе безразлична, я все же хотела что-нибудь сделать для тебя — это была самая маленькая из жертв. Я не думала, что то, что я спала с ним, так тебя заденет. А разве ты сам не делал того же ради меня? Я имею в виду, разве ты не занимал денег у Жюстины, чтобы отправить меня на рентген? Хотя ты врал об этом, я знала. Я не буду лгать, я никогда не лгу. Вот возьми и порви это. Но никогда больше не играй с ним на деньги. Он — не твоего поля ягода». И отвернулась, на арабский манер освобождаясь от мокроты.
Что касается внешней жизни Нессима — раздутых, утомительных приемов, сперва созывавшихся для встреч с коллегами по бизнесу, а затем преследовавших какие-то непонятные политические цели — то я не хочу об этом писать. Прокрадываясь через большой зал, по ступенькам в студию, я останавливался, чтобы изучить большой кожаный щит на камине с изображенным на нем планом стола, чтобы узнать, кого поместили по левую, а кого по правую руку от Жюстины. Некоторое время они любезно пытались включить меня в эти собрания, но я быстро устал от них и ссылался на нездоровье, хотя бывал рад провести время в студии или в огромной библиотеке. А потом мы собирались как заговорщики, и Жюстина отбрасывала показную веселость, скуку, раздражительность, которые она носила в обществе. Они сбрасывала туфли и играли в пикет при свечах. Потом, отправляясь в постель, она проходила мимо зеркала на нижней лестничной площадке и говорила своему отражению: «Надоедливая, претенциозная, истеричная еврейка — вот ты кто!»
Вавилонская парикмахерская Мнемджана находилась на углу Фуада 1 и Неби Даниель, и здесь каждое утро возле меня в отражении зеркал лежал Помбаль. Нас, запеленутых, как мертвые фараоны, одновременно поднимали и мягко опускали, распластанными, как экземпляры диковинной коллекции. Маленький чернокожий мальчик накрывал нас белыми простынями, в то время как в большом тазике для бритья парикмахер взбивал густую, сладко пахнущую пену перед тем, как прямыми отработанными движениями помазка нанести ее на наши щеки. Наложив первый слой, он передавал нас в руки ассистента, а сам отходил к громадному ремню для правки бритв, висевшему среди липкой бумаги для мух на торцевой стене, и начинал подправлять лезвие английской бритвы.
Маленький Мнемджан — карлик с фиалковыми глазами, никогда не утрачивающими выражения детскости. Он — человек Воспоминаний, архивариус. Если вам захочется узнать родословную или доход случайного прохожего, вам достаточно спросить его, и он своим певучим голосом продекламирует вам все подробности, пока правит бритву и пробует ее на грубых черных волосах своей руки. То, чего он не знает, он может выяснить в считанные минуты. Более того, он столь же хорошо осведомлен о живых, как и о мертвых, то есть — буквально, потому что греческий госпиталь платит ему за то, что он бреет и убирает покойников перед тем, как те переходят в ведение работников похоронного бюро, причем эти обязанности он выполняет с удовольствием, окрашенным расистским вкусом. Его древнее ремесло связывает два мира, и некоторые из его лучших наблюдений начинаются фразой: «Как с последним вздохом сказал мне такой- то…» Ходят слухи о его фантастической привлекательности для женщин, и про него говорят, что он отложил на черный день небольшое состояние, составленное из подношений его поклонниц. Кроме того, у него есть несколько немолодых египетских дам, жен и вдов пашей, — постоянных клиентов, к которым он регулярно заходит сделать прическу. Он лукаво говорит, что эти дамы переходят всяческие границы и, пробегая пальцами по своей спине до уродливого горба, который ее венчает, гордо добавляет: «Это возбуждает их». Кроме всего прочего, у него есть золотой портсигар, подаренный одной из таких обожательниц, в котором он хранит запас папиросной бумаги.
Он говорит на неправильном, но живом и раскованном греческом, и Помбаль запрещает ему говорить по-французски, что ему удается гораздо лучше.
Он немного занимается сводничеством для моего друга, и я всегда поражаюсь неожиданным взлетам поэзии, на которые он способен, описывая своих протеже. Наклоняясь над луноподобным лицом Помбаля, он, например, говорит прерывистым низким голосом, в то время как бритва тоже начинает шептать: «У меня кое-что есть для вас — кое-что особенное». Помбаль ловит мой взгляд в зеркале и тут же отворачивается, иначе мы заразим друг друга улыбками (моя улыбка передается ему). Он предупредительно хмыкает. Мнемджан наклоняется ближе, чувствуя себя хозяином положения, его глаза слегка косят. Тонкий льстивый голос покрывает шелухой двусмысленности все, о чем он говорит, и вся его речь не теряет очарования от того, что прерывается легкими разочарованными вздохами. Некоторое время он больше ничего не говорит. В зеркале я вижу макушку Мнемджана — небольшие завитки черных волос, смоченных и прилепленных к каждому виску; эту обнаженную непристойность он сделал в надежде отвлечь внимание от своей горбатой, будто сделанной из папье-маше, спины. Пока он работает бритвой, его глаза становятся тусклыми, и все черты лица — бесстрастными, как бутылка. Его пальцы так же легко скользят по живым лицам, как по привередливым и (к счастью) мертвым. «На этот раз, — говорит Мнемджан, — вы будете довольны во всех отношениях. Она молода, дешева и чиста. Юная куропатка, скажете вы себе, медовый сот, полный меда, голубка. У нее денежные проблемы. Она только что вернулась из лечебницы в Гелване, куда муж хотел упрятать ее как сумасшедшую. Я устроил так, что она сидит у Роз-Мари за последним столиком на мостовой. Сходите, посмотрите на нее в час дня; если вам захочется, чтобы она вас сопровождала, дайте ей карточку, которую я приготовлю. Но помните, платить вы будете только мне. Как джентльмен джентльмену, это мое единственное условие».
Больше он ничего не говорит. Помбаль продолжает разглядывать себя в зеркале, его природное любопытство борется с жалкой апатией летнего воздуха. Потом он, конечно, поспешит в квартиру с каким- нибудь измученным, сбитым с толку существом, чья искаженная улыбка не может вызвать у него ничего, кроме жалости. Не могу сказать, что моему другу чужда доброта, потому что он всегда старается найти какую-нибудь работу этим девочкам. В самом деле, штат многих консульств заполнен его бывшими случайными знакомыми, которые отчаянно и безнадежно пытаются выглядеть как подобает, а работой они обязаны назойливой рекламе Жоржа среди коллег по службе. Тем не менее не было женщины — какой бы потрепанной, застенчивой или старой она ни казалась, — чтобы Помбаль обделил ее внешним вниманием, мелкими галантностями или остроумными замечаниями, которые ассоциируются с гальским темпераментом (тот самый опьяняющий французский шарм, что так легко превращается в гордыню и вялость ума — подобно французской мысли, которая так быстро уходит в песок, или изначальному взлету духа, мгновенно застывающему мертвящей концепцией). Легкая игра секса, которая владеет его мыслями и действиями, имеет, однако, оттенок безучастности, что качественно отличает их от, скажем, мыслей и действий Каподистрии, часто присоединяющегося к нам за утренним бритьем. Каподистриа обладает истинным непроизвольным умением превращать все в женщину; под его взглядом у стульев появляется болезненное
