Человек, все существование которого вращалось вокруг одной-единственной книги и тысячи мертвых цветов, никак не мог быть филистером. Несомненно, отец Стефан жил насыщенной духовной жизнью. Он был немногословен, хотя и не давал обет молчания. О том поведали мне бенедиктинские монахи — общество отца Стефана всегда навевало на них скуку. Нет, он не давал обета молчания, потому что иначе ему пришлось бы солгать. Молчание составляло часть его натуры. Не следует выпячивать перед Господом те способности, которыми он наградил тебя по безграничной милости Своей, не стоит выдавать их за подвиг смиренного духа.
Существует две породы людей: одни за праздным многословием пытаются скрыть звенящую пустоту внутри, другие постоянно молчат, ревностно оберегая границы своей внутренней вселенной. Однако отец Стефан совмещал богатство внутреннего бытия с незначительностью повседневного существования. Чего ему это стоило, не знает никто. Ведь ему довелось жить в ту бурную эпоху, когда государственные мужи восставали на монархов и объединяли их владения; когда железные дороги ветвились, как побеги плюща, обрастая станциями, связывая города, страны, континенты; когда жены сами порывали с мужьями; когда семейные ссоры становились достоянием улицы и судов; когда гигантские ткацкие станки и другие паровые чудовища обрекали тысячи работящих, добропорядочных христиан на голодную смерть; когда приращение капитала было превращено в науку, а наука заменила собой религию; когда письма пересекали океан всего через несколько дней после написания; когда разврат и бесстыдство мутным потоком хлынули из домов терпимости на страницы модных журналов, заставляя молодых особ оголяться сверх всяких приличий. В те годы на сценах театров появились механические декорации: корабли, драконы, воздушные замки; немецкая опера враждовала с итальянской, валторны и тромбоны могли исполнять главную партию, соперничая со скрипками за право вести мелодию; хор появлялся в четвертом отделении симфонии; чувство возобладало над ритмом; любовь к женщине вдохновляла поэта больше, чем любовь к Богу.
В такое сложное время отцу Стефану удавалось держаться особняком. И более всего поражает то, что во второй половине девятнадцатого века мог родиться и жить человек, для которого в этом мире не существовало ничего, что было бы достойно его внимания. Ничего, кроме тысячи увядших роз и Библии.
Нет, я не был на него похож. Когда я занял место отца Стефана и поселился в аббатстве Бейрон, моей единственной страстью было чтение, и меня словно магнитом тянуло к запрещенным книгам. На годы моей службы священником выпало немало испытаний: кое-кто в Германии вознамерился навсегда погасить свет истинной веры Христовой в сердцах людей, и лишь немногие нашли в себе силы противостоять честолюбивым намерениям властей. Взять, к примеру, наших братьев иезуитов — ни один пастырь сообщества Иисуса не возвысил свой голос в защиту церкви. Они попрятались по углам, совершая евхаристии в полутьме винных подвалов, принадлежавших тем немногим католикам, кому удалось сохранить мужество и веру. Им грозило суровое наказание, стоило кому-нибудь из недоброжелателей позвать судебного пристава. Та же участь постигла капуцинов, госпитальеров, священников Духа Святого, дам Святого Сердца. Германия едва не лишилась католического священства. Уцелеть и продолжать служение смогли лишь те, кто посвятил себя заботе о больных и неимущих. Как мы, бенедиктинцы и францисканцы, могли оставаться в стороне, когда монастырская жизнь изгонялась из мира? Как мы могли не открыть наши души познанию запретного, если мы были вхожи во все салоны, если перед нами были распахнуты двери всех библиотек, открыты все запрещенные книги, если епископ или даже архиепископ, который был вправе наложить на нас епитимью, находился за границами Германии?
Так получилось, что мое заселение в келью отца Стефана совпало с эпохой жесточайших гонений на католическую церковь в Германском союзе. Поскольку любой католик находился на подозрении у властей как враг государства и прихожан в церкви аббатства Бейрон в первые годы моего служения не хватало, свободного времени у меня было в избытке. Раз в неделю я облачался в светское платье, седлал мула и отправлялся в городок Тюттлинген, расположенный всего в нескольких часах езды от аббатства. В Тюттлингене была великолепная даже по меркам больших городов букинистическая лавка. Я проводил там целый день, зарывшись в книги, даже не прерываясь на обед, насыщаясь исключительно печатным словом. Одни книги я прочитывал на месте, другие брал под залог, записывая их на вымышленное имя доктора Шлезингера. Хотя моему пребыванию в Германии ничто не угрожало, мне не хотелось распространяться о том, что я — католический священник. В букинистической лавке я познакомился с Клавдием, юношей с задорно искрящимися глазами и тонким изгибом бровей. Он вел учет, выдавал и принимал книги, брал залог. Частые визиты в букинистическую лавку привели к тому, что наше знакомство переросло в дружбу, дружба же превратилась в некое подобие заговора верных.
Клавдий, прознав о моей слабости ко всему запрещенному, начал подсовывать мне книги, недоступные простым смертным: их выдавали историкам и эрудитам, и то — если те могли предъявить официальное разрешение. Очевидно, Клавдий не догадывался, что под именем доктора Шлезингера скрывается монах. Полагаю, в противном случае он не стал бы выдавать мне с такой легкостью эротические поэмы и другие сочинения, запрещенные орденом и папой. От раза к разу он открывал для меня все новые сокровища, пылившиеся в подвалах букинистической лавки: апокрифические евангелия, апологетические писания, запретные любовные романы…
Я пишу эти строки и сгораю от стыда. А что еще остается человеку, который не способен оправдаться даже перед листом бумаги? Да, так оно и было. Я, Юрген цур Линде, священник, прочел десятки книг о любви и страсти, но мною двигало не сладострастие. Не зря говорят, что запретный плод сладок. В бытность мою семинаристом один из преподавателей всегда советовал отринуть сомнения и не бояться согрешить. «То, что ты отрицаешь, порабощает тебя, Юрген. Греши, если чувствуешь необходимость. Лишь так ты добьешься праведности. Ничто так не увлекает человека, как неизведанное; искушение, порожденное любопытством, не преступление, поскольку оно проистекает из тяги к познанию. Но… горе тебе, Юрген, если единственное, что движет тобой, — жажда удовольствия и ты захочешь повторить его. Если это произойдет, то ты погрязнешь в грехе, и Господь отвернется от тебя».
Не мне судить, насколько далеко я зашел в чтении запрещенных книг и явилось ли причиной моего интереса простое любопытство или нечто большее. Однажды, когда Господь Всемогущий призовет нас на Страшный суд и воздаст каждому по делам его, я узнаю всю правду. Но сейчас я хотел бы поведать не о своем грехопадении, а о том, как я нашел рукописи отца Стефана.
В утренние часы в букинистической лавке почти не бывало посетителей. Я склонился над старинной испанской рукописью и, увлекшись прекрасными иллюстрациями, не заметил, как со спины ко мне подкрался Клавдий. Его шепот заставил меня вздрогнуть и обернуться.
— Доктор Шлезингер, помните, я говорил вам о «Воспоминаниях немецкой певицы»?
Я вздрогнул еще раз и судорожно сглотнул слюну. Да и как могло быть иначе, если речь шла о книге, одно название которой приводило многих в исступление? О, то была истинная апология чувственной любви, воспевавшая битву мужчины и женщины, красоту обнаженного тела, плотские утехи, наслаждение и страсть. Единственный в своем роде немецкий эротический роман, и я уверен, что он останется таковым по прошествии множества лет. Самое удивительное, что авторство этого романа приписывается женщине, одной из лучших сопрано, которых когда-либо рождала немецкая земля, — Вильгельмине Шредер- Девриент.
Шредер-Девриент — она прожила бурную, полную приключений и невзгод жизнь и умерла в 1860 году — считалась, как и красавица Генриетта Зонтаг, признанной музой немецких композиторов тех лет. Эта женщина вдохновляла Вагнера и Бетховена, ею восхищалось целое поколение музыкантов.
Книга представляла собой серию писем, написанных от имени певицы анонимному другу. О последнем известно лишь то, что он был врачом. В них певица во всех подробностях живописала свой богатый любовный опыт: подглядывание за собственными родителями, совокупление женщины с мужчиной, женщины с женщиной, женщины с самой собой. Любой грех, на который только способна жаждущая наслаждений плоть.
Неудивительно, что эта книга была внесена в
