Красавчик Франц перевел недоуменный взгляд на господина директора и опустил руку с ножницами. Горбун был глухонемым, так что мое пение на него не действовало. А я продолжал петь и не мог остановиться. Мой мучитель пал ниц. Своим пением я подчинил его, поработил его волю. И пусть мое тело опутывали ремни и я не мог подняться, он был в моей власти.
Поймав полный растерянности взгляд господина директора, Франц отложил инструменты в сторону, подбежал к нему и помог подняться. Он ничего не понимал, из его утробы вырывалось жалкое урчание.
Наконец, я прекратил петь. Не было смысла продолжать — моя власть была абсолютной.
— Проклятый ублюдок, — простонал господин директор. В его голосе страх смешался с отчаянием. — Мы опоздали! Как я мог не заметить? Как я мог быть таким глупцом? Боже милосердный, за что ты покарал меня? Почему я потерпел поражение?
Он взывал к небесам, выкрикивая заклятия на каких-то мертвых наречиях, которых я не знал. Красавчик Франц замер у него за спиной, испуганный, растерянный, недоумевающий, ноющий, словно раненое животное.
— Развяжи его, Франц, пусть он уходит… Мы опоздали… Он овладел мной… — Сказав это, он погладил меня по щеке, как возлюбленного. — Боже мой!.. Что со мной будет? — Это было последнее, что смог вымолвить ошеломленный директор.
Потом он сам, как покорный раб, расстегнул кожаные ремни, привязывавшие меня к алтарю, и в слезах бросился прочь из павильона. Вскоре его силуэт растаял в ночной чаще. Красавчик Франц, прихрамывая, побежал вслед за ним. А я, Людвиг Шмидт фон Карлсбург, поднялся на ноги, глубоко вдохнул и почувствовал, что смерть отступилась от меня. Я был художником, который нанес последний мазок и теперь, отойдя на несколько шагов назад, любовался картиной. Мои поиски закончились, я собрал все звуки мира. И тогда, гордый собой, я воздел руки к небу, и с моих уст сорвался ужасный крик — крик божества.
7 июня 1855
У
Я вернулся в спальню и забрался под одеяло, зная, что опасность миновала. Я завладел рассудком господина директора, наполнил его звуком любви, рожденном в самом средоточии жизни. Мои товарищи безмятежно спали и во сне видели себя королями сцены, купались в овациях, пленяли посредственными голосами континенты.
Мне не удавалось заснуть: еще слишком силен был ужас, который я пережил, когда лежал распластанный на алтаре, в центре стеклянного павильона. Страшно представить, что сотворили бы со мной эти негодяи, если бы я не отыскал звук любви. Мне повезло. Лишь теперь я понимал, как мне повезло. Что-то подсказывало мне, что ни унижение, ни боль, которые мне довелось испытать, не причастны к рождению звука любви. Он появился на свет тогда, когда должен был появиться. И то, что я обрел его этой ночью, было всего лишь счастливым стечением обстоятельств. Одна мысль сменяла другую. Почему отец разрешил меня оскопить? Несомненно, он что-то знал, что-то заставило его поступить так. Может быть, он испугался, что я стану насильником? Испугался, что во мне проснется зов плоти? Или того, что я стану мужчиной? Слишком много вопросов, на которые я не знал ответа. Слишком много.
Зарывшись лицом в подушку, я отогнал назойливые мысли и сосредоточился на звуке. Все звуки, известные мне прежде, я извлекал извне, но этот… Он был порождением моего естества. Он родился и жил во мне, как личинка, и однажды ему было суждено превратиться в прекрасную бабочку. Я понял, каким глупцом я был, как бесплодны и смешны были мои потуги отыскать совершенство в разъединении и соединении элементов. Я воскресил в себе голос любви и вскоре заснул.
Той ночью мне приснился Фридрих. Мы лежали в его кровати, под одеялом, наши тела сплетались в объятиях. Сотни Красавчиков Францев и сотни директоров бегали вокруг нас, кричали и дрались подушками. Перья кружились в воздухе и мягко падали на пол. Лицо и тело Фридриха преобразились. Он раздался в бедрах, волосистость на груди исчезла, а сама она теперь походила на женскую. Мы занимались любовью, а сотни Францев и директоров продолжали резвиться и шуметь. Из разорванных подушек сыпался пух, много пуха, и скоро все вокруг скрылось за плотной белой пеленой… Внезапно я ощутил наслаждение, которого не испытывал раньше. Возбуждение было настолько сильным, что я открыл глаза и приподнялся с постели. В паху было мокро. На простынях расплывалось густое белое семя.
На следующий день меня исключили из школы. Учитель Драч велел мне собрать вещи, пока остальные мальчики сидели в классе. Я подчинился. Уроков в этот день не было, все остановилось. К главному входу подогнали экипаж: он должен был доставить меня в Мюнхен.
Фридрих навсегда ушел из моей жизни, и не оставалось ничего другого, как забыть его навсегда. С этим местом меня ничто больше не связывало. Я в последний раз спустился по лестнице жилого корпуса, прошел мимо главного здания, пересек внутренний двор, закинул мой багаж назад и опустился на козлы рядом с возницей. Возница взмахнул кнутом, и мы отправились в путь.
Господин директор не вышел проводить меня. В этот день он не покидал своей спальни. Учитель Драч сказал, что обнаружил его в постели, бледного как смерть. У него поднялась температура, его бил озноб. Учитель Драч доложил, что прошлой ночью произошло нечто странное.
— Людвиг Шмидт нарушил правила школы. Он должен быть исключен, — вот и все, что ответил ему господин директор.
Покидая школу, я окинул прощальным взглядом изваяния поющих ангелов. Пустовавшие пьедесталы напомнили мне о Фридрихе, о Гансе… На лицах ангелов лежала печать скорби: они печалились о тех, кому еще предстояло пройти через оскопление.
У ворот нам повстречался Красавчик Франц. Он смотрел на меня исподлобья и что-то бурчал под нос, но было видно, что он смертельно напуган. Когда мы выехали за ограду, я обернулся и увидел, что он все еще стоит на дороге.
Мы въехали в лес, свернули к озеру Штарнберг и, обогнув его, оказались на дороге, ведущей в Мюнхен. Из Мюнхена я должен был отправиться в долгое путешествие до Дрездена. Об этом путешествии я думал с того самого момента, когда пережил унижение и ощутил в себе первый зов любви. Я должен был вырвать Фридриха из моего сердца, но один вопрос не давал мне покоя — как так получилось, что в одну и
