подкрадывается незаметно со спины».
У меня в покоях находился придворный архитектор, который производил замеры, что-то бормотал себе под нос и резким голосом отдавал приказы команде рабочих, уже начавших убирать разрушенные стены и крышу. К счастью, б
Он слегка удивился, когда я уронил кипу перед ним на стол, потому что это была целая гора грязных измятых листов всевозможных размеров.
— Я буду очень тебе обязан, отец, если ты отправишь это к дяде Марко, когда в следующий раз поручишь отвезти какой-нибудь груз товаров конному разъезду на Шелковом пути, и попросишь отправить их в Венецию, на сохранение моей мачехи Фьорделизы. Записки, может быть, покажутся интересными какому-нибудь космографу в будущем, если, конечно, он сможет расшифровать их и привести в порядок. Я намеревался сам это сделать — когда-нибудь, — но мне приказано отправиться с миссией, из которой я могу и не вернуться.
— Правда? Что за миссия?
Я рассказал ему все, с приличествующей случаю драматической мрачностью. И, признаться, меня сильно удивила реакция отца, ибо он сказал:
— Я завидую тебе: ты делаешь то, чего я никогда не делал. Ты должен ценить возможность, которую предоставил тебе Хубилай. Da novelo tuto xe belo[215]. Немногие из белых людей видели, как воюют монголы, и выжили, чтобы потом рассказать об этом остальным.
— Я надеюсь выжить, — сказал я. — Однако сие не единственная моя цель в этой кампании. Я хочу многому научиться, ибо мне еще многое в жизни предстоит сделать. И поэтому не стану зря терять время.
— Да-да, Марко. Из всего на свете можно извлечь пользу.
— И прибыль, я полагаю?
Похоже, мое замечание задело отца.
— Мы с Маттео оба купцы, и я хотел бы, чтобы мой сын продолжил династию. Это правда. Однако, Марко, ты не должен смотреть на все с точки зрения купца, постоянно спрашивая себя: «На что это может сгодиться? И сколько это стоит?» Оставь эту грязную философию для торговцев, которые никогда не выходили за двери своей лавки. Ты едешь на границу самой обширной в мире империи. Будет жаль, если ты привезешь домой всего лишь прибыль и не привезешь хоть немного поэзии.
— Да, кстати, — сказал я, — это напомнило мне одну весьма поэтическую историю. Могу я отправить одну из твоих служанок с поручением?
Я послал ее в помещение для рабов, велев привести мне турчанку по имени Мар-Джана, которая раньше принадлежала госпоже Чао Ку Ан.
— Мар-Джана? — повторил отец, когда служанка вышла. — Турчанка? Вроде я о ней слышал.
— Да, ты знаешь ее, — подтвердил я. — Мы говорили о ней прежде. — И я рассказал отцу целую историю, начало которой он услышал много лет тому назад.
— Да это же настоящий роман! — воскликнул он. — Со счастливым концом! Господь не всегда отдает долги только по воскресеньям. — И тут он в изумлении широко раскрыл глаза, так же как и я совсем недавно, когда впервые увидел Мар-Джану. Женщина вошла, улыбаясь, в покои, и я представил ее отцу.
— Моя госпожа Чао, кажется, не очень-то этому рада, — застенчиво сказала мне гостья. — Но она говорит, что теперь я ваша собственность, господин Марко.
— Совсем ненадолго, — сказал я, достав бумагу об освобождении из своего кошеля и отдав ее Мар- Джане. — Вы снова принадлежите себе самой, как того и заслуживаете, и, надеюсь, я больше никогда не услышу, что вы называете кого-нибудь своим господином.
Одной дрожащей рукой она взяла бумагу, а другой вытерла слезы со своих длинных ресниц. Казалось, что ей трудно найти слова, чтобы заговорить.
— И теперь, — продолжил я, — царевна Мар-Джана из Каппадокии может выбрать любого мужчину, при этом дворе или при любом другом. Но если сердце вашего высочества принадлежит до сих пор Ноз… Али-Бабе, то он ждет вас в моих покоях дальше по коридору.
Женщина склонилась в поклоне ko-tou, но я схватил ее за руки и поднял, потом повернул к двери, сказав: «Идите к нему», — и она пошла.
Отец проводил Мар-Джану одобрительным взглядом, а затем спросил меня:
— Ты не хочешь взять Ноздрю с собой в Юньнань?
— Нет. Их разлука длилась больше двадцати лет. Так позволь им пожениться как можно скорее. Ты присмотришь за приготовлениями к свадьбе, отец?
— Да. И я подарю Ноздре бумагу о его освобождении в качестве свадебного подарка. Я имею в виду — Али-Бабе. Думаю, нам надо привыкнуть обращаться к нему более уважительно, ведь теперь он станет свободным человеком и супругом царевны.
— Но прежде чем это произойдет, я на всякий случай схожу и удостоверюсь, что он упаковал мои принадлежности. Ну что же, я прощаюсь с тобой, отец, на случай, если не увижусь больше с тобой и дядей Маттео до отъезда.
— Прощай, Марко, и позволь мне кое-что добавить относительно того, чтобы ты продолжил династию купцов. Увы, из тебя никогда не выйдет хорошего торговца. Ты только что отпустил ценную рабыню, вообще не взяв за это денег. Ты ведь освободил ее даром?
— Да, отец.
— Мало того, ты вообще не извлек из этого никакой прибыли. Ты освободил Мар-Джану без звуков фанфар, красивых слов и благородных жестов, упустив возможность позволить ей расцеловать тебя и поплакать в твоих объятиях, пока огромная аудитория восхищенно рукоплескала бы тебе, а писцы сделали бы записи об этом великом благодеянии для будущих поколений.
Ошибочно посчитав, что отец говорит совершенно серьезно, я произнес с некоторым разочарованием:
— Ссылаясь на твои же собственные поговорки, отец: сначала ты зажигаешь светильники, а потом подсчитываешь фитили в свечах.
— Хороший купец не станет раздавать вещи даром. Мало какой человек не испытывает гордости от собственного благородства. Ясно, что ты не знаешь стоимости вещей. Увы, сейчас я окончательно понял, что из тебя не получится торговца. Надеюсь, что ты станешь поэтом. Прощай, сынок, и возвращайся обратно невредимым.
До отъезда мне удалось увидеться с Мар-Джаной еще раз. На следующее утро они с Ноздрей, вернее, теперь уже с Али пришли попрощаться и поблагодарить меня за то, что я способствовал их воссоединению. Они поднялись рано, чтобы застать меня, и, очевидно, провели перед этим бурную ночь, которую делили, потому что одежда их пребывала в беспорядке, а глаза были заспанными. Однако оба выглядели необычайно счастливыми и, пытаясь описать мне восторг от того, что снова вместе, просто не могли подобрать слов.
Ноздря начал:
— Это было почти…
— Нет, это было как… — сказала она.
— Да, разумеется, это было как… — произнес он. — Все двадцать лет, с тех пор как мы расстались… это было, как если б их… ну…
— Давай, давай, — произнес я, смеясь над его косноязычием. — Никогда еще ты не был таким плохим рассказчиком сказок.
Мар-Джана тоже рассмеялась и в конце концов объяснила, что они имели в виду:
— Двадцати прошедших лет словно никогда и не было.
— Мар-Джана до сих пор считает, что я красив! — воскликнул Ноздря. — А она, по-моему, стала еще красивее, чем была!
