турецкое.
— Желаю тебе успеха, Чити Аякабби.
— Ну, мой отряд, к сожалению, беден и плохо вооружен. Но монгольское оружие, ваши добрые кони и немалые сокровища в этих вьюках здорово помогут нам.
— Ты собираешься ограбить нас? Но ты ведь хотел отплатить мне добром за добро!
— Я так и сделал. Я ведь вполне мог бы оказаться и не таким добрым. — Он махнул в сторону кровавой груды тел монголов. — Радуйся, что твой kismet иной.
— Кстати о kismet, — громко произнесла Ситаре, чтобы отвлечь меня, — скажи мне, Марко-эфенди, что стало с моим дорогим братом Азизом?
Рассудив, что мы и так находились в достаточно опасном положении, я решил не рисковать и не усугублять его еще больше. Ни Ситаре, ни ее свирепый супруг не обрадуются известию, что ее маленький братец умер больше двадцати лет тому назад и что мы допустили, чтобы такая же банда грабителей убила его. Да и в любом случае мне не хотелось без нужды огорчать старую подругу. Поэтому я решил солгать и громко, чтобы меня услышал отец, начал рассказывать:
— Мы доставили Азиза в Машхад, как ты и хотела, Ситаре, мы тщательно охраняли его целомудрие во время всего путешествия. Там ему улыбнулась удача: мальчику удалось поймать в свои сети одного торговца — очень доброго и состоятельного. Когда мы оставили их, оба, кажется, были вполне довольны друг другом. Насколько я знаю, они до сих пор вместе торгуют то тут, то там на отрезке Шелкового пути между Машхадом и Балхом. Азиз давно уже стал взрослым мужчиной, но я уверен, что он все еще такой же красивый, как и раньше. Такой же, как и ты, Ситаре.
— Al-hamdo-lillah, я надеюсь, что так оно и есть, — вздохнула она. — Когда оба моих сына были еще мальчишками, они очень походили на Азиза. Но мой отважный Неб, поскольку он не кашанец, не позволил мне вставлять golule в наших мальчиков или же показывать им, как пользоваться косметикой, готовясь к тому, что когда-нибудь они обретут верных любовников-мужчин. Именно поэтому они сами и выросли такими мужественными и всегда занимались sikimek только с женщинами. Вон они, мои мальчики, Нами и Орон, которые сейчас разувают мертвых монголов. Представляешь, Марко-эфенди, а ведь оба моих сына сейчас старше, чем был ты, когда я тебя встретила? Ах, до чего же хорошо получить весточку об Азизе спустя столько лет и узнать, что он добился в жизни такого же блестящего успеха, как и я сама. Мы обязаны этим тебе, Марко-эфенди.
— Чепуха, — скромно сказал я.
В глубине души я надеялся, что после известия об Азизе нам вернут хотя бы часть награбленного, но этого не произошло. А когда отец понял, что нас ограбили, он лишь смиренно вздохнул и сказал:
— Ну, когда нет пира, то и свече рады.
И правда, нам ведь оставили жизнь. Из тех ценностей, которые мы сами должны были отвезти домой, одну треть я роздал, будучи еще в Ханбалыке, и в любом случае они составляли лишь небольшую часть, по сравнению с теми, что мы за эти годы уже отправили из Китая на родину. К тому же бандиты оставили нам одежду и личные вещи. И хотя мы едва ли могли радоваться тому, что нас ограбили в самом конце столь долгого путешествия — особенно мы сожалели о потере великолепных звездчатых сапфиров, которые приобрели на Шри-Ланке, — однако все-таки отчаянию предаваться не стали.
Неб-эфенди разрешил нам добраться на наших лошадях до прибрежного города Трабзона и даже проводил нас дотуда, чтобы защитить от дальнейших нападений курдов; и действительно, на протяжении всего пути разбойники из учтивости воздерживались от того, чтобы убить кого-нибудь или подковать. Когда мы спешились в окрестностях Трабзона, Чити Аякабби дал нам пригоршню наших же монет, достаточную для того, чтобы мы смогли оплатить проезд и купить себе еды на дорогу до Константинополя. Таким образом, мы с ним расстались по-дружески, и Сапожник-Разбойник не зарубил меня даже тогда, когда Ситаре одарила меня на прощание медленным и чувственным поцелуем, как уже однажды сделала около двадцати с лишним лет тому назад.
Хотя в Трабзоне, на берегу Эуксина, или Кара, Черного моря, мы все еще оставались больше чем в двухстах фарсангах от Константинополя, но мы были рады впервые с тех пор, как покинули Акру в Леванте, оказаться на христианской земле. Мы с отцом решили не покупать новых лошадей, поскольку путешествовать верхом дяде Маттео было бы тяжело. Поэтому, прихватив то немногое, что осталось от наших вьюков, мы отправились на побережье и там после недолгих поисков нашли похожую на баржу gektirme — рыбачью лодку, капитаном которой был христианин-грек, а весь экипаж состоял из четырех его неуклюжих сыновей. С Божьего благословения он доставил нас до Константинополя, кормил нас всю дорогу и, благодарение Богу, запросил за свои услуги такую сумму, которая у нас была.
Это было очень утомительное и весьма неприятное путешествие, потому что экипаж gektirme всю дорогу забрасывал сети и вытаскивал одних только анчоусов, поэтому всю дорогу мы питались сплошными анчоусами вместе с пловом из риса, приготовленным на жире анчоусов. Мы жили и спали среди неизменного аромата анчоусов и дышали этим запахом всю дорогу. Кроме нас и греков на борту был еще и шелудивый пес; я часто ловил себя на мысли, что если бы мы уже не израсходовали все до последней монеты, то я бы купил эту собаку и предложил приготовить ее, только для того, чтобы не есть анчоусы. Однако, может, все было и к лучшему. Потому что если пес уже так давно находился на борту судна, то он наверняка уже мало чем отличался на вкус от анчоусов.
После тоскливого двухмесячного пребывания на борту нашей плавучей бочки с анчоусами мы наконец добрались до пролива под названием Босфор и поплыли по нему до устья реки, которая называлась Золотой Рог; по ней мы поднялись до большого города Константинополя, однако день был таким туманным, что я не смог разглядеть и оценить все великолепие города. Зато именно благодаря туману я наконец узнал причину, по которой на борту gektirme находилась собака. Один из сыновей капитана методично бил ее палкой, пока мы осторожно крались в тумане, отчего собака все время лаяла и огрызалась от боли. Я слышал и других невидимых собак, которые точно так же лаяли вокруг нас, а стоявший у руля капитан внимательно прислушивался к этим звукам. Отсюда я сделал вывод, что битье собак — подобно звону колокола в Венеции — было местным средством избежать столкновений судов в тумане.
Таким образом, наша неуклюжая gektirme на ощупь благополучно добралась до стен города. Капитан сказал, что он направляется на причал Сиркечи, предназначенный для рыбачьих судов, но отец уговорил его вместо этого отвезти нас к кварталу Фанар, который населяли венецианцы. И каким-то образом в этом густом тумане отец, хотя он последний раз был в Константинополе едва ли не тридцать лет тому назад, умудрился направить туда капитана. В это время где-то за пеленой тумана садилось солнце, и отец дрожал от нетерпения, бормоча:
— Если мы не попадем туда до темноты, нам придется провести на этой жалкой шаланде еще одну ночь.
Судно достигло деревянного причала почти одновременно с наступлением сумерек. Мы с отцом торопливо распрощались с греками, помогли дяде Маттео выбраться на берег, и отец старческой рысью повел нас сквозь туман, через ворота в высокой стене, а затем по запутанному лабиринту тесных улочек.
Наконец мы подошли к одному из похожих друг на друга зданий с нешироким фасадом. На первом этаже в нем была лавка, и отец издал радостный крик: «Nostra compagnia!» [239] — увидев, что в лавке горел свет. Он резким движением распахнул двери и провел нас с Маттео внутрь. Белобородый мужчина склонился над раскрытым гроссбухом на столе, заваленном учетными книгами, и что-то писал при свечке, которая стояла возле его локтя. Он поднял глаза и зарокотал:
— Gesu, spuzzolenti sardoni![240]
Это были первые слова на венецианском наречии, услышанные мной за последние двадцать три года не из уст Никколо и Маттео Поло. Именно таким образом нас — «провонявших анчоусами» — встретил мой дядя Марко Поло.
И тут он в изумлении узнал своих братьев.
— Nico? Matteo? Tati! — Он живо вскочил со своего стула, и множество служащих за конторками принялись изумленно переглядываться при виде того, как мы засуетились, стали обниматься, похлопывать друг друга по спине, пожимать руки, смеяться, плакать и восклицать.
— Sangue de Bacco![241] — вопил дядя Марко. — Che bon
