Я пришел в замешательство, недоумевая, почему слово, имеющее такое значение, считается оскорблением. Я знал нескольких мужчин, чьи жены были прачками или швеями, их трудом пользовалось множество людей, но это вовсе не приводило к нарушению общественного порядка или к вендетте. Когда я высказал свое мнение по этому поводу, Дорис очень развеселилась.
— Marcolfo! — смеялась она надо мной. (Не подумайте, что это какая-либо игра слов, связанная с моим именем. Ничего подобного, у нас в Венеции этим словом называют глупых мальчишек.) — Это означает, что мужчина засовывает свою свечку в ножны женщины, после чего они вместе начинают пляску святого Витта!
Моим читателям, вне всякого сомнения, известно, что она подразумевала под своими вульгарными словами, но представьте только, сколь пеструю картину они вызвали в мозгу несведущего мальчишки. Несколько респектабельно одетых купцов, которые маячили неподалеку, мгновенно отпрянули от Дорис, и их усы и бороды ощетинились, как гусиные перья, когда они услышали непристойности из уст такой маленькой девочки.
Принеся в ладонях изуродованный труп рыбины, Убалдо предложил мне:
— Поужинаешь с нами?
Я отказался, но в конце концов этот день закончился тем, что мы забыли о нашей ссоре и сделались друзьями.
Тогда нам с Убалдо было лет по одиннадцать или двенадцать, а Дорис была примерно двумя годами младше. И на продолжении нескольких следующих лет я провел немало времени с ними обоими и с теми сопляками, которые болтались в доках. В те годы я имел возможность общаться с сытыми и хорошо одетыми чопорными отпрысками знатных семейств, таких как Балби и Корнари, — тетушка Зулия прилагала все силы и пользовалась любой возможностью, чтобы заставить меня это сделать, однако я предпочитал общество своих простых, но значительно более живых и интересных друзей.
Я был в восхищении от их острого выразительного языка и приспособился к нему. Я восхищался их независимостью и их отношением к жизни и старался, как мог, подражать своим товарищам. Как и следовало ожидать, поскольку я не мог избавиться от подобных манер, когда приходил домой или куда- нибудь еще, это не способствовало моей популярности в приличном обществе.
Во время моих редких посещений школы я наградил брата Варисто парочкой прозвищ, которые услышал от Болдо, — «il bel de Roma» и «il Culiseo»; вскоре все ученики стали звать его так же. Монах не обижался на столь непринужденное обращение; прозвище, кажется, даже льстило ему, до тех пор пока он не понял, что мы вовсе не сравниваем его со старым Римом или Колизеем, а просто обыгрываем слово «culo» («задница»). Дома я почти каждый день скандалил со слугами. Однажды, в очередной раз совершив нечто предосудительное, я подслушал последовавший за этим разговор между тетушкой Зулией и maistro Аттилио, нашим мажордомом.
— Господи! — услышал я восклицание старика. Это была его обычная изысканная манера сквернословить — фамильярно произносить только «Господи», опуская «Иисусе Христе». — Да ты хоть знаешь, что этот щенок сделал на сей раз? Он обозвал лодочника кучей черного дерьма, и теперь бедный Микеле льет слезы. Это непростительная жестокость — так разговаривать с рабом и вообще напоминать ему о рабстве.
— Но, Аттилио, что я могу сделать? — хныкала Зулия. — Я же не могу бить мальчика, не хватало его еще искалечить.
Мажордом резким голосом произнес:
— Лучше пусть он будет битым, пока молод и находится в стенах родного дома, чем когда вырастет и публично отведает бича у позорных столбов.
— Если б только он всегда был у меня на глазах… — сопела няня. — Я же не могу гоняться за ним по всему городу. А теперь он еще взял привычку убегать вместе с этими popolazo — портовыми ребятишками…
— В следующий раз он убежит с bravi[11], — загрохотал Аттилио, — если проживет достаточно долго. Предупреждаю тебя, женщина: ты позволяешь этому мальчику превратиться в настоящего bimbo viziato.
Bimbo viziato — это ребенок, которого избаловали настолько, что полностью его испортили. Я был именно таким, и меня очень порадовало, что мажордом повысил меня от bimbo до bravo[12]. В детстве я считал, что bravi — это люди, соответствующие своему имени, и что они не что иное, как храбрецы.
На самом деле так у нас в Венеции называют современных вандалов. Это молодые люди, иногда из хороших семей, которые не умеют и не желают работать, лишены морали да и вообще всего, кроме низкой хитрости и, пожалуй, некоторого умения обращаться со шпагой. Цель жизни этих bravi одна — получить дукаты за подлое убийство. Иногда их нанимают для этого политики, дабы обрести легкие пути к продвижению, иногда купцы, ищущие возможности устранить конкурента самым простым способом. Однако чаще всего, как это ни иронично звучит, bravi нанимают любовники — чтобы убрать на пути к своей любви препятствие вроде неудобного супруга или ревнивой жены. Если днем вы увидите молодого человека, праздно расхаживающего с видом странствующего рыцаря, то он или действительно bravo, или хочет, чтобы его принимали за bravo. Если же вы встретите bravo ближе к ночи, то он будет в маске и в плаще, под плащом надета современная кольчуга, и он будет держаться подальше от освещенных мест, а если попытается воткнуть в вас шпагу или stiletto, то обязательно нападет со спины.
Я не зря останавливаюсь на этом так подробно: в моей жизни был момент, когда я и сам чуть-чуть не стал bravo. Но не будем забегать вперед.
Итак, я рассказывал о той поре, когда был еще bimbo viziato и тетушка Зулия жаловалась на то, что я слишком много времени провожу в компании этих портовых ребятишек. Разумеется, у нее были веские причины для неодобрения подобного общества: я имею в виду свой ставший грязным язык и заимствованные от новых знакомых отвратительные манеры. Однако не забывайте, что она была славянкой, тогда как человек, рожденный в Венеции, никогда не стал бы считать неестественным то, что я слоняюсь по докам. Я был венецианцем, а стало быть, морская соль была у меня в крови и она гнала меня к морю. Будучи мальчишкой, я не мог устоять перед этим зовом; и поэтому общение с портовыми ребятами стало таким же тесным, как и последующее мое общение с морем.
С тех пор я побывал во многих прибрежных городах, но не встретил ни одного, который, подобно моей родной Венеции, был бы частью моря. Море не только дает нам средства к существованию, как это происходит в Генуе, или Константинополе, или в Шербуре, откуда родом вымышленный Боудин, — в Венеции море неразрывно связано со всей жизнью горожан. Оно омывает берега каждого острова или островка, которые составляют Венецию, заполняет городские каналы, а иногда, если сильный ветер совпадает с приливом, плещется и на ступенях базилики Сан Марко, и гондольер может провести свою лодку под арками портала.
Из всех портовых городов одна лишь Венеция объявила море своей невестой и ежегодно, пышно разодетая, торжественно подтверждала обручение в присутствии священника. Кстати, эту церемонию я наблюдал в прошлый четверг. Как раз отмечали Вознесение, и я стал одним из почетных гостей на борту инкрустированной золотом гондолы нашего дожа Джованни Соранцо. Его восхитительная busino d’oro[13], на которой имелось целых сорок гребцов, была одним из судов большой флотилии кораблей. На них толпилось множество моряков и рыбаков, священников, менестрелей и lustrissimi (знатных) граждан, когда процессия двинулась из лагуны. Рядом с Лидо, островом, который расположен дальше всех остальных в море, дож Соранцо провозгласил стародавнюю формулу: «Ti sposiamo, o mare nostro, in cigno di vero e perpetuo dominio» («Мы обручаемся с тобой, о наше море, так прими же от нас в знак верности и вечного господства») и бросил в воду золотое обручальное кольцо, в то время как священники читали нашему перевозимому по воде собранию молитвы о том, чтобы море в следующие двенадцать месяцев было щедрым и смиренным, как настоящая невеста. Если, как утверждают, подобная церемония действительно проводится в день праздника Вознесения аж с 1000 года, то на морском дне неподалеку от пляжей Лидо лежит более трехсот золотых колец.
Море не просто окружает и заполняет Венецию, оно в каждом венецианце: оно делает солеными пот его натруженных рук, слезы смеха и отчаяния в его глазах и даже его речь. Нигде более на земле не встречал я людей, которые бы при встрече приветствовали друг друга радостным криком: «Che bon vento?»,
