маргиналов. Солоневич называет это проще и вместе с тем глубже — «ставка на сволочь».
Большевики, пишет Солоневич, сделали ставку на человека с волчьими челюстями, бараньими мозгами и моралью инфузории. На человека, который в групповом изнасиловании участвует шестнадцатым. На человека, который решение своих убогих проблем ищет во вспоротом животе соседа. «Реалистичность большевизма выразилась в том, что ставка на сволочь была поставлена прямо и бестрепетно».
Советская сволочь — это так называемый «актив». Солоневич подробно описывает путь, который проделывает деревенский или городской бездельник и горлопан, карабкаясь к заветному посту в гор— или сельсовете, к партбилету и корочке сотрудника ГПУ. Многие отваливались по дороге и попадали в тот же ГУЛАГ. Но для «активиста» другого пути не было. Потому что трудиться или учиться он все равно не мог, не хотел, не считал нужным.
Единственное, что умел «активист», — доносить, убивать, а главное — воровать. Масштабы бардака, охватившего страну плановой экономики, еще долго будут поражать воображение исследователей. Но Солоневич буквально на пальцах объясняет, что этот бардак — всего лишь способ существования многомиллионной армии «активистов». На самом низовом уровне существовал обмен услугами между колхозным начальством, местной торговлей и местной милицией. Но система не была замкнутой. Мужика, у которого уводили корову, которую забивали, а мясо отдавали милиционерам и в лавочку «Главспирта» в обмен на водку, — этого мужика приходилось пускать в расход.
Таким образом, решались сразу несколько политикотехнологических задач. Многомиллионная банда «актива» и низовой администрации получала надежный самопрокорм. Народ был порабощен, потому что сволочь жила и паразитировала в его толще. Далее, вершки «актива» были надежным и дешевым кадровым резервом. И наконец, общая атмосфера бардака позволяла вождям пролетариата купаться в византийской роскоши — и в нужный момент попадать в тот же ГУЛАГ.
Таким образом, сталинский бардак — это единственно возможный способ продлить существование государства-урода, лишенного политической конкуренции и рыночной экономики.
Но нет зла, которое длилось бы сто лет. Великая революция Хрущева: десталинизация и строительство пятиэтажек. Одно невозможно без другого. Сталин мог быть общим отцом только в атмосфере коммуналки. Отдельная квартира для простого труженика — для советской истории это штука посильнее полета Гагарина. Это прорыв в космос культуры из хаоса инцеста и каннибализма. Брежнев сделал следующий шаг. Он стабилизировал сословия: репрессии чиновников сделались редчайшим исключением; политические доносы работали только в области чистой политики. Уже нельзя было сообщить, что сосед клевещет на советскую власть, и на этом основании занять его жилплощадь, да и сама организация ЖКХ этого не позволяла. Эпоха Горбачева — возможность свободно говорить; эпоха Ельцина — свободно действовать; эпоха Путина — попытка стабилизации уже на следующем этапе развития.
Естественно, многим домохозяйкам это не нравится. Они хотят назад, в «одну семью», со всеми ее агрессивно-инцестными прелестями. В этом, как мне представляется, секрет вечной привязанности к Сталину со стороны отдельных психосексуально незрелых личностей. Они еще надеются, что придет Самый Главный Самец (он же Отец Народов) и накажет их обидчиков (злых самцов поменьше) и обидчиц (обнаглевших старых самок). И под шумок им перепадет чего-то сладенького.
Мы, однако, живем в правовом государстве. Защита прав человека лежит в основе нашей демократической конституции.
Однако права человека — это штука тонкая. Например, у человека есть право собственности. На то, чем он владеет (по наследству или заработал). Но у человека нет прав на незаработанную собственность. Точно так же со свободой высказываний. Любой человек имеет право высказывать свое мнение. Даже если это та самая сволочь, о которой пишет Иван Солоневич. Однако это не значит, что мнение сволочи имеет для нормальных честных людей хоть какое-то руководящее значение.
КАТОК С МУЗЫКОЙ
Жить стало хуже, жить стало скучнее, дорогие товарищи. Пришел и на нашу улицу траур. Сын ответит за отца, потому что кадры ничего не решают. Есть человек, нет человека — проблема все равно остается. Поэтому вот вам другие писатели, а также худшие и бездарнейшие поэты нашей эпохи.
Подобные речи слышишь каждый день, каждый час. И в самом деле, окружающая действительность — а она окружает нас все плотнее, давая все меньше шансов прорвать вражеское кольцо, — дает немало поводов для грусти. Скучное ТВ, официоз или пошлость в газетах, сжатие пространства политической и экономической свободы. Пустые потуги на державность, неумелые попытки создать новую грозную идеологию, шпионские процессы, общенародная истерика по поводу безопасности и терроризма, без малейшей попытки увидеть социальные корни этого психического явления. Грустнее же всего — настроение широких масс, которые маршируют с портретиками усатого батьки, жадно вслушиваясь в кремлевские причитания о позитивной роли указанного батьки в строительстве государства, которого давно уже нет. А также о его решающей роли в достижении победы, плоды которой почему-то не достались победителям. Массы надеются на реабилитацию номер два. А люди, хоть чуть поднявшиеся над уровнем невежественных масс, со страхом ожидают реставрации тоталитаризма.
Рискну утверждать: массы могут кое-чего дождаться, но желанного тоталитаризма народ все равно не получит. Поясняю: могут поставить один или сто памятников мужчине с усами и трубкой. Могут внести какие угодно исправления в школьные и вузовские учебники, написать и издать новую (наконец-то официальную!) историю Великой Отечественной войны. Но все это будет — так, ерунда, подачка этим самым широким массам. Апельсин девочке, которая надеялась если не на замужество, то хоть на «катеньку». Простите, что я так груб — жизнь не располагает к изящным эвфемизмам.
Печаль по тоталитаризму естественна, но государство уже не способно ее утолить.
Не будет вам тоталитаризма, дорогие товарищи. Ни искренне мечтающим простакам, ни умникам- мазохистам.
И не потому, что в стране уже укоренился капитализм, а также его верные спутники — компьютер с Интернетом, коротковолновый приемник и масса туристических фирм, готовых за весьма скромную сумму (доступную, кстати, многим представителям широких масс) перенести тебя к теплым морям в разгар русской зимы. И не потому, что границы с Украиной и Казахстаном у нас нет, все недовольные могут взять ноги в руки — и бегом, кто в Польшу, кто в Афганистан. И уж конечно не потому, что в сознание народа давно уже проникли ценности свободы и права. Ничего туда не проникло, и ничего там нет, кроме желания снова обнять сапоги строгого папаши. «My father, right or wrong!» — так можно перефразировать британско-фашистский тезис о родине, которая хороша потому, что она моя, а права она или нет — неважно.
Однако общенародный папаша, чьи сапоги (ну ладно, колени) хочет обнять широкая малообеспеченная масса, чувствует себя очень неуютно от таких проявлений сыновней страсти. И надо сказать, увертывается очень ловко и решительно. Понятно почему. Уж не только потому, что на дворе, слава богу, XXI век и перед Европой неудобно. Хотя, конечно, и эти моменты играют свою роль — недаром он (Президент то есть) всякий раз строго напоминает: «О возвращении в прошлое не может быть и речи!» Напоминает граду и миру. В особенности миру.
Но есть еще одна, важнейшая, на мой взгляд, причина, не позволяющая отцу нации слишком крепко обниматься со своим народом, то есть, собственно, принимать на себя роль именно отца, а не просто демократически избранного главы государства.
Потому что отец — это не только право поставить детей в угол. Это еще и обязанность регулярно ставить на стол кошелку с едой. И в семейном смысле, и тем более в государственном.
Вот тут и пролегает непроходимая граница между тоталитаризмом и деспотизмом (тиранией, диктатурой и так далее).
Бенито Муссолини, основатель и главный инженер тоталитаризма, говорил как раз наоборот: «Все — в государстве. Ничего вне государства, ничего, кроме государства, ничего против государства». Последний
