полностью уничтожил стимулы к труду. И вообще, что черпак советской экономики уже давно скребет по дну, выгребая последние капли.
Знал он также, что советское многонациональное государство, наследовавшее Российской империи, уже прошло все имперские капканы. Что сложившиеся в советское время национальные элиты уже готовы возглавить независимые государства. И что простой народ национальных окраин ненавидит русских как «угнетателей». Совершенно несправедливо, но бескомпромиссно и яростно.
Знал молодой и сильный Михаил Сергеевич, что еще сильнее ненавидят все русско-советское наши верные друзья, братские социалистические страны.
А сильнее всего — и это тоже знал наш грустный Михаил Сергеевич, — сильнее всего ненавидят советскую власть и коммунистический режим сами советские люди. И коммунисты в том числе, что удивительно. Вернее, неудивительно, поскольку членство в КПСС давно уже потеряло даже отдаленное сходство с участием в работе политической партии, а стало своеобразной клятвой в лояльности. К которой, кстати, не всех допускали. Помню, как гордился знакомый кинооператор: «Мне всего два человека до партии!» Очередь, в смысле. И как огорчался знакомый ученый: «Обещали в этом месяце принять, но из райкома спустили женское место». В смысле, надо было принять в КПСС особу женского пола.
Знал Михаил Сергеевич, что русская ненависть к советской власти — не бурная, не революционная, не чреватая бунтами и виселицами, но от этого еще более прочная. Совок! Этим словом навсегда было припечатано все советское — в том числе не самое плохое. Но людям некогда разбираться, им тошно разбираться в качестве шоколада и прочности ситца. Совок — и этим все сказано. Пусть совки жрут совковую жрачку, носят совковое шмотье, читают совковые книги и живут в совке! Эмиграция (чаще всего — планы эмигрировать, этакая «эмиграционная маниловщина») стала сердцевиной мыслей о лучшей жизни.
Знал он и о настроениях интеллигенции.
Все перечисленное должно было его подвинуть на реформы.
Потому что — мы об этом как-то забываем — был он человек призванный. Не просто несчастный старец, доехавший на медицинской коляске до кабинета генсека, не бодрый густобровый интриган, сумевший свалить хитрющего сталинского волчару, и уж конечно, не перепуганный полуинтеллигент, свидетель венгерских событий, и от этого возненавидевший народ как биологический вид.
Михаил Сергеевич был человеком призвания. Был идеалистом в лучшем смысле слова. Его концепт родины был прекрасен — это и государство, и отдельно взятый человек. Им обоим — и стране, и гражданину — должно было стать хорошо в обновленном СССР.
Но экономическими и внутриполитическими реформами обойтись было нельзя.
В каждом штабе есть оперативный отдел. В советском Генштабе он был особенно мощным. Каждый день, если не каждый час, отслеживалась информация о перемещениях вражеских войск и вносились коррективы в оперативные планы наших вооруженных сил. Мы постоянно готовились к войне, как будто она начнется через пятнадцать минут. Наверное, в некотором отвлеченном военно-оперативном смысле это правильно. Но истина всегда конкретна. Возникает вопрос: о каком противнике шла речь?
О любом. Вернее, так — противниками были все. И если разработка оперативных планов в районе южного фланга НАТО была еще как-то осмыслена, то подготовка к взятию Мельбурна, удару по Вальпараисо или к высадке на Новой Зеландии ощущалась как нечто, прямо скажем, одним словом… В общем, те, кто отрабатывал Европу и Америку, считали коллег из Австралийского или Южноамериканского подразделений бездельниками. Работали, однако, все. Говорят, эта игра в ядерный бисер прекратилась в самом конце 1990-х годов.
И вот в конце девяностых один мой знакомый военный журналист возил российских генералов по Германии. «Вот тут должен был быть мой штаб», — говорил один. «Вот по этому мосту мы должны были соединиться с дивизиями генерала НН и совершить бросок через Рейн», — лирически вспоминал другой. Третий рассказывал немецким коллегам тоже нечто соответственное.
«Золотой памятник!» — негромко пробурчал немецкий военный, отойдя в сторонку. Журналист переспросил — какой памятник, кому? «Золотой памятник Горбачеву! — сказал немец. — В каждом немецком городе!»
Уверен, что кто-то очень патриотичный, прочитав эти строки, зашипит: «Ага… предатель… нас боялись… а теперь нас не боятся»
Пусть его пошипит. Желательно за закрытой дверью с надписью WC.
Но шутки в сторону.
К моменту, когда Горбачев стал Генсеком ЦК КПСС, то есть Владыкой полумира, советское военное превосходство в Европе достигло шестикратного размера. Плюс к тому мы разместили там ядерное оружие небольшой дальности. Все было готово к тому, чтобы генералы соединились на упомянутом мосту и форсировали Рейн. Кажется, на выход к Ла-Маншу отводилось около суток. Ну, или чуть побольше.
Деятели военно-промышленного комплекса с обеих сторон пребывали в детской уверенности, что войны все равно не будет. Зато заказов — хоть отбавляй.
Михаил Сергеевич, однако, понимал — риск возрастает с каждым часом. Слишком много людей смотрят друг на друга в бинокли. Одно неверное движение, и щелкнет пружина ядерного зонтика. А вот тут даже самые резвые не успеют смыться в Вальпараисо или Новую Зеландию. А кто чудом успеет, тот проживет еще года полтора — пока не докатится ядерное облако с севера. Поэтому главная реформа Горбачева — это устранение советской военной угрозы — и, соответственно, угрозы ответного удара.
Можно, конечно, задним числом ругать Михаила Сергеевича. Вот, дескать, Западную группу войск можно было бы выводить из Европы медленнее, чуть ли не побатальонно. Выторговывая деньги и политические условия. Возможно, мы сейчас имеем меньше, чем могли бы иметь. Но мы все равно в выигрыше. НАТО расширяется? Да, неприятно. Но это — вместо войны и смерти.
Но как, как вести реформы в России? С чего начать в изолгавшемся, никому и ничему не верящем обществе?
Новых рецептов не было. А из старых русских рецептов, более чем столетней давности, был один, верный и благородный, — гласность. То есть свобода печати, информации, свобода дискуссий, свобода критики.
Гласность смела, смыла, смяла все планы перестройки страны. Гласность узаконила антикоммунизм, национализм, сепаратизм. Оказалось, то, о чем можно говорить, писать, расклеивать листовки, уже нельзя запретить. Совсем по Ленину — идея, овладев массами, стала материальной силой.
Эта сила расколола страну по всем возможным линиям. На казахов и узбеков, на ретроградов и прогрессистов, на западников и почвенников.
Никакой референдум не мог остановить процесс, который пошел.
Помните?
Однако ретроградов, совков, коммунистов осталось немало. Они попытались устроить переворот. У них не вышло. Горбачев вернулся из Фороса в чужую страну. Но он еще был Президентом СССР, каковая страна номинально существовала. У Горбачева были спецслужбы — не думаю, что все они были уже безоговорочно верны Ельцину. У Горбачева была армия — по крайней мере, ее часть.
Путчистов, по всем законам жанра, ждала известная участь — висеть на рояльных струнах во внутреннем дворе Лефортова. Этого не произошло.
Людей, подписавших соглашение о разделе СССР, могли ждать ОМОН и те же рояльные струны. Не думаю, что советский народ и мировое сообщество сильно и долго волновались бы по этому поводу.
Но этого тоже не произошло.
Не потому, что Горбачев был слаб.
Потому, что он был ответствен. Он не хотел еще крови. Достаточно ее пролилось в Тбилиси и Фергане, Сумгаите и Баку, Вильнюсе и Карабахе.
Перестройка, о которой мечтал и говорил Горбачев, оказалась скорее геополитической. Собственно политическую и экономическую перестройку суждено было делать другим людям.
Горбачев это понял. И не стал заставлять этих других людей перешагивать через новую лужу крови.
