«Увы, гражданства мне опять не дали, только вид на жительство. Но теперь я счастливый обладатель медицинской страховки и новой работы. Устроился сторожем на молочный склад, обжираюсь йогуртами, творожками и сыром 100 сортов от пуза. Выносить не пробовал — здесь с этим строго, хотя соблазн, конечно, велик. Моя порядочность основывается скорее на трусости и на боязни потерять это дивное место, чем на каких-то моральных устоях, однако важен результат — я на хорошем счету и через пару месяцев наконец-то смогу выписать тебя сюда. Присмотрел билет с пересадкой на Кипре — получается заметно дешевле, а разница по времени ерундовая — часа два-три. И если ты еще не подала документы на загранпаспорт, то сейчас самое время это сделать.
Продолжаю рассылать письма по различным канадским учреждениям, которые теоретически могли бы мною заинтересоваться и дать какую-нибудь стипендию или грант. Пока приходят одни отказы, но ведь никто не говорил, что будет легко. Сидеть в Израиле до скончания века бессмысленно, хотя на данный момент я абсолютно всем доволен, включая самого себя. Репертуар моих ролей значительно расширился. Теперь я могу, например, взять машину, бросить Пупсю на Лёню и уехать в пустыню для медитаций (в пустыне прекрасно идет Витгенштейн). Или битый час препираться с соседями, которые вечно занимают наше машиноместо (я довольно бегло болтаю на иврите, хотя и с кошмарным акцентом, но пусть попробуют не понять). Или пойти в филармонию слушать Бэлу Бартока (что я сегодня вечером и сделаю, непременно, потому что Ирка устроила мне проходку на все вечерние концерты, где задействована она или ее коллеги по цеху).
А еще я осмелел и заявил Настиной маме, чтобы она не лезла в нашу жизнь, потому что это уже невыносимо. За свои деньги она хочет полной осведомленности относительно того, что мы делаем с утра до вечера и даже ночью. Прижала меня к стенке вопросом почему у нас до сих пор нет детей, представляешь? Ну и как я должен был реагировать? Естественно, я высказал все, что думаю о ее манере посягать на неотъмлемое право каждого гражданина на частную жизнь. Получилось недурно. Правда, Настя потом все испортила — уехала на неделю к родителям, умаслила их и вернулась с новым траншем на квартиру. Ты поставил под удар не только меня, но и остальных, сказала она. И вообще, можешь катиться куда угодно, если мы тебе так уж надоели. Каково? Я извинился, конечно, но продолжаю считать, что я прав.
Видишь, сколько подвигов на моем счету? Осталось разве что жениться на канадской гражданке тем же макаром, каким я однажды женился на израильской. Если у тебя на примете будет кто-то — свистни немедленно. Остальное дело техники, которой меня интенсивно обучает Ирка. Я провел с ней весьма познавательную ночь и теперь понимаю тех, кто бегает за ней хвостом. Наверное, я ей скоро надоем и она переключится на кого-то другого. Оно и к лучшему, потому что Настя, как и следовало ожидать, отнеслась к этой истории болезненно, хотя и сделала вид, что рада моим успехам.
Напиши хотя бы три слова, я ужасно скучаю. Не хочешь три — напиши одно. Жду».
«…объелся философией и теперь мой организм ее уверенно отторгает. Открываю Декарта — и сразу хочется закрыть. Это влияние Сида, который при всей своей склонности к словоблудию никогда любовью к мудрости не отличался. Оно и понятно — он прирожденный антифилософ, т. е. софист. Помню, Бибихин нам говорил, что в основе философии лежит простой вопрос — отчего мир есть, а не нет его (или это был Ахутин?), и что она растет из этого, в общем-то, детского удивления. А Сид вопросов не задает и не удивляется — он и так все знает. Он может только изрекать, что и делает с неподражаемой резонерский интонацией, которую я тщился у него перенять, но не смог.
В результате я совершенно перестал читать книги, зато слушаю много всякой музыки. Особенно подсел на одного пакистанского мужика по имени Нусрат Фатех али Хан. Он поет под гармошку и барабан, получается умопомрачительная суфийская музыка, которая напоминает Баха — та же радость жизни, замешанная на глубокой религиозности, поэтому слушать его можно бесконечно.
Али Хан и другие Сидовские вбрасывания — все новое в моей жизни сейчас исходит от него — окончательно вытеснили то, чем мы увлекались в Москве. Когда Лёня ставит что-то из прошлой жизни, я зажимаю уши и удаляюсь в свою комнату. Эти джоны, джимы и дженис… Они вопят, надрываются, рвут на груди тельняшки, не замечая, что их давным-давно нет на свете. Впрочем, БГ об этом сказал лучше меня. Рок-н-ролл мертв, однозначно. Или я опять не прав?
Короче, посылаю тебе с оказией это письмо и кассеты. Приобщись к моему Фатеху али, только предварительно привяжи себя к креслу, иначе я могу предположить, чем все закончится. Ты начнешь ерзать, потом тебе захочется попить, потом пописать, и под этим благовидным предлогом ты сбежишь и никакого поворота сердца не испытаешь.
Передай маме, что я позвоню в пятницу вечером. Это намек. Буду рад, если ты случайно окажешься дома».
Квадратная, двенадцать метров вместо обычных восьми, окнами на все величественное и потерянное, что когда-то было нашим, а потом ушло с молотка или досталось наследникам
та самая молодая шпана, а мы стерты
стерты с лица земли давным-давно
скверики, крыши, здания, лимонные на закате
старые яблони, каштаны, голуби
фонтаны, дорожки, посыпанные гравием
(сколько раз тебе говорить — это вентиляционные шахты, а не фонтаны, злится Баев, запомни уже, наконец)
и все-таки глазами первокурсника, причисленного к сонму счастливчиков, принятого в ряды, где каждый из ряда вон, уникум, олимпиадник, гений
вот он идет, получил читательский билет, тащит авоську книг, за которыми отстоял километровую очередь, еще не зная, что читать их не будет, разве что ближе к сессии, но поначалу они тоже кажутся прекрасными, и тем прекрасней,
чем больше изодраны и изрисованы другими, успевшими приникнуть к источнику до него
конечно, первые главы и первые практикумы
общие тетради, трехцветные ручки, подчеркивания, молярный вес, прокалили и на выходе
а потом начнутся кляксы, дыры, курица лапой нацарапанные выводы
ошибки в расчетах, вырванные страницы, пропуски, пропуски, пятна, методом подстановки, должно быть где-то так
сгодится, прокатит, сойдет
да, глазами первокурсника, это невозможно перекрыть никакой усталостью, разочарованием или цинизмом, который Баев насаждает под тем предлогом, что я сделалась какая-то мягкая, податливая, не держу удар
(учись бить на опережение, не научишься — сдохнешь, говорит он)
и только саднит вот здесь немного, когда видишь их, идущих по аллеям с авоськами книг
они кажутся моложе, еще моложе, невероятно юными, с фарфоровыми лицами, папиными очками, которые им велики, бантиками, из которых они выросли, но снять забыли, хот-догами в руках, пирожками с котятиной
неужели мы были такими?
когда это кончилось, ты заметил?
глупыши с невидимыми ранцами
школьный вид, который они скоро потеряют
