день взятия Бастилии, между прочим. А Юлька-то — генеральская дочь, и что прикажешь делать? Она привыкла к хорошему, к очень хорошему, к самому лучшему; ей нужно было обеспечить, и он из кожи вон вылез, но обеспечил; теперь они живут в отдельной квартире, в старом питерском доме, о детях и не думают — зачем?
Женатики смешные, крупные, очень похожие друг на друга, разве что у Юльки толстая коса, а у Султана ежик и очки. Их портреты отлично смотрелись бы в школах, загсах и поликлиниках — здоровая ячейка общества, крепкий организм, молодость, полноценное питание. (И никакого спорта, лучшие друзья — отбивная и телевизор.) Султан мне нравится, но слушаться его я не намерена. Если мы перестанем строить рожи, то потомки увидят на снимке кого? — правильно! — двух по уши влюбленных и непростительно молодых людей. Однако Султан непоколебим, он настаивает, чтобы мы сказали «чииииз», и птичка все-таки вылетает — теперь мы на пленке, позади бликующее море, акации, утренняя дымка, сияние, полукругом расходящееся над головами.
Что подарить этому городу? Монетку в море не годится, мы же не туристы… Выручает потайной карман. Сознаюсь, что нарушила клятву и контрабандой таскаю при себе фотографию от десятого марта сего года. Нинкин день рождения, мы вошли в комнату, стоим в дверях и никого-то из этой компании не знаем; бородатые походники, химики-технологи, их жены и дети; стол от двери до окна; цветы от восьмого числа, помноженные на цветы от десятого, плюс зеркальный шкаф, сколы, грани хрусталя, итого эн факториал; ну что же вы, проходите, в уголке есть местечко; посидишь у меня на коленках? они ужасно костлявые, тебя надолго не хватит; зато можно обнимать безнаказанно, есть из одной тарелки, лакать из одного блюдечка, стаканчика — и все уже про нас понимают, и объяснять ничего не надо.
Хорошая фотография, хороший день, поэтому не жаль; разжимаю пальцы, отпускаю и она летит; глянцевая поверхность собирает солнце и воду, воду и солнце. Мы делаем круг, навещаем парк, где вчера в третий раз приняли крещение одесской водой; поднимаемся, огибаем Оперный театр; пока Баев с Юлькой о чем-то шепчутся, Султан берет меня под руку — и снова двести ступенек вниз; здесь бы лед да морозец, острит он, потому что не знает, кто я и о чем со мной говорить, а между тем мы рискуем выйти на второй круг, как будто вся Одесса втиснута между двумя площадями и тремя улицами, но не стоять же на месте!
В «Гамбринусе» темнота, духота, пивные бочки… Дядька за стойкой, увидев нас, припечатал — опять детский десант — но все-таки налил. (Мы чудовищно помолодели — еще немного, и тебя перестанут пускать в общественные места без мамы.) Пиво невкусное (потому что не на улице?), кислое, с липкой пеной; мы не допили и смылись под шумок. Поезд через час, ночью будем на месте.
…полупустой, дребезжащий, по-летнему раздолбанный, с открытыми окнами, пыльный, душный. Плацкартный вагон весь наш, под столом ящик пива, я слушаю истории — про выпускные экзамены и школьные попойки; смотрю на Баева, как он переменился, помягчел, перестал брутальничать; расчувствовался, старый хрен, после бутылочки «Оболони» и очередной истории типа «а помнишь, на перемене…»; и я расчувствовалась, но чем дальше, тем меньше понимаю, о чем они говорят. С трех сторон, перебивая друг друга
Султашка (место 11), мы с Баевым (два верхних), Юлька (место 13, ничего?)
и еще какой-то доходяга на нижнем боковом, тихий и безучастный:
…и вместо сменки показал ей // а она как заорет // прямо из мешка достал, представляешь, за хвост // ну чисто пожарная сигнализация, слышно было даже на улице // подонки! родителей в школу СЕЙЧАС ЖЕ! // а еще интеллигентной профессии дама, учитель русского языка и русской же литературы // пока я жива, это тебе с рук не сойдет, ты у меня попляшешь, Аввасов // аж пена изо рта // испугала ежа голой ж… простите, девушки // дома-то нагорело небось? // еще чего, у нас дома полное либерте-эгалите // рассказываю: папа-главнокомандующий надел свои звезды и пошел на педсовет // крыса-то настоящая, на помойке найденная, свежачок // я старался // они там все со стульев попадали от страха // ладно заливать, папа им просто позвонил, станет он ради них звезды надевать // больше они его не трогали // у него в аттестате поведение прим // а папа молодцом // и у Баева тоже // обижаешь, у меня хор, а папашка да, мировой (это Баев, возмущенный, потому что «прим» для любого раздолбая позор на всю жизнь) // он ушлый, Баев, никогда не светился без необходимости, все тихой сапой // вы что хотите сказать, папа- генерал заранее знал, кто будет его зятем? // а кто ж не знал-то, мы с Юлькой с пеленок // еще скажи, на одном горшке сидели // нет, врать не буду, не сидели // шкура печеная, сам тощий, улыбочка волчья // за что его женщины любят, ума не приложу // ну и друзья, двурушники (это Баев, польщенный) // у него прозвище было — «гриль» // а что, похож! // стилял немного, галстук-шнурок, черные очки // Данька, ты носил галстук?!! (это я, не выдержала) // компромата у нас завались, если понадобится, свисти // я вам свистну // вот еще, вспомнил — в третьем классе он в сочинении написал // бедная Анна Марковна // «мама — припадователь, а папа — уехал» // это у него папу в командировку отправили на неделю и тут доходяга, который караулил пустые бутылки, лежа на нижнем боковом, оглушительно захохотал; оказывается, он тоже слушал, и мы его угостили пивом, потому что ящик на четверых — это, пожалуй, многовато…
Во втором часу ночи идем по центральной улице — по Крещатику, который есть в каждом тамошнем городе. Старый кирпичный дом, с арками, внутренним двориком и зеркалами в парадном. На лестничных площадках коляски, санки, клюшки. Баев достает ключ, ювелирно орудует в замке, открывает без щелчка…
А в коридоре родители: долго же вы от вокзала добирались!
(Конечно, ведь мы останавливались под каждым фонарем, как и положено.)
Давайте ужинать и на боковую, остальное завтра.
Не получилось.
Просидели полночи, спохватились на рассвете, заселили меня в Данькину комнату, его прогнали в гостиную на диван. Переживешь ночку без меня?
Книжки, стол, покрытый зеленой бархатной бумагой, за которым ему полагалось делать уроки, и они думали, что он делал; старый проигрыватель (33, 45, 78), балкон со стеклянной дверью, на столе игрушечный волчок; я покрутила, цветные полосы слились в одну, глаза слипались; спрятала волчок под подушку, спать, спать. Комната изучала меня, прислушивалась к сиреневому туману в моей голове, утром сквозь сон обрывки телефонного разговора, ваша девочка у нас, да-да, конечно, пора бы и нам познакомиться, приезжайте обязательно, в отпуск, отдохнете на Днепре, Данька, неужели все это правда — это ты, это я?
— И притом неприглядная, потому что я неумыт и небрит, а уже перебежал к тебе под королевское хихиканье. Минуточку полежим — и по коням. Приготовься, сейчас нас начнут кормить.
— А это страшно?
— Это практически несовместимо с жизнью. Если удастся спастись, покажу тебе город, потом навестим Юльку с Султашкой и возьмем у них ключ. А сейчас Королева тебе все расскажет и даст инструкции по превращению меня в человека, но не это главное. Главное, зачем мы здесь — кушать и поправляться.
— А если я хочу голодать и худеть? А Королева — это кто?
— Тогда иди на кухню и скажи ей сама. Королева — это мама. Король — отец. Да-да-да, мы так друг друга называем, что смешного?
— А ты кто? Прынц? Наследник престола? — прыснула я. Такой суровый Баев, неприступный как скала, и на тебе — семейный очаг, игры в королей и капусту.
— Дети, завтракать, — позвала Королева из-за двери. Потом осторожно постучала. — Вы тут? Вставайте, отцу скоро на работу.
Не хочу, чтобы он поправлялся, не хочу вставать
его тело цвета отполированной бронзы
еще темнее на белой крахмальной простыне
не увлекайся, говорю я себе
