полчаса. Близнецы сразу перестали ныть и занялись делом. Папировка, первый дачный урожай, хочешь попробовать? На «Сникерсы» они пока не реагируют — не знают, что это такое, и слава богу. Супчик дня сегодня из крапивы. Между прочим, твоя мама научила. Вот сметана, вот яичко, ешь.
Выслушав мой отчет о поездке, напичканный предположениями о том, кто и зачем мог искать Баева, она отреагировала более чем спокойно. Допустим, Баев и правда влип в историю, но ведь он тебя вывез целой и невредимой. Забыл про твой багаж или сознательно решил им пожертвовать, а потом просто не знал, что с тобой делать… и тут этот пояс на кнопках, туфли, кассеты… паспорт на фоне кассет, конечно, досадное недоразумение… не забудь сразу пойти за новым, напиши, что потеряла, они не будут проверять.
Ничего себе! Я-то думала, мы сейчас начнем разбирать Баева на холодец!.. По-твоему, он герой?! — взъярилась я. Мне сказать ему спасибо?
Не надо утрировать, ответила Нинка, история действительно неприятная… Но на твоем месте я бы подождала немножко. Баев сам расскажет, особенно если есть чем прихвастнуть. Что касается ветровки… у тебя же куча денег — поезжай на Ждановскую и купи.
Взять Славиковы деньги?! И кто я буду после этого?
А ты с ним точно не… — начала было Нинка и осеклась, увидев мою свирепую физиономию. Ладно, не злись, я просто так спросила. Мне кажется, надо рассуждать не теоретически, а практически. Если ты перечислишь свои червонцы в Фонд мира, это вряд ли спасет мир, а отдельно взятую личность они могут спасти — от переохлаждения. В конце концов, прими это как подарок судьбы или компенсацию морального ущерба.
Как думаешь, Славик правду рассказал, ну, про Кубу?
Обогрели, накормили, спать уложили, выдали Баеву индульгенцию, червонцы отмыли добела, но сердца израненного, el corazуn espinado, не исцелили. Я по-прежнему считала, что Баев — типичный представитель отряда парнокопытных и прощать его рановато. Посмотрим, как он себя проявит. Если присочинит к вестерну красивый финал, со стрельбой, погоней, чистосердечным раскаяньем и затяжным поцелуем во весь экран, тогда может быть. Но не теперь, потому что теперь я намерена заняться Славиковой тонной.
Выспалась, погуляла с детьми, поела вчерашних крапивных щей и поехала на ждановскую барахолку. Бродила между столиков, заваленных носками, майками и колготками; пригнувшись, заныривала в одежные ряды, путаясь в сарафанах, развешенных над головами покупателей; разглядывала кофты на пуговицах, страшненькие болоньевые куртки, дермантиновые сумки размером со слона, сделанные, очевидно, из цельной слоновьей туши, морщинистые, нелепые, с аляповатыми золочеными блямбами; примеряла джинсы, пока пожилая вьетнамка держала тряпочку, оберегая меня от посторонних взглядов; прикладывала к руке пластиковые ноготки, выкрашенные во все цвета радуги; жевала сосиску в тесте, чувствуя, как в желудке разгорается адское пламя; заливала пламя молоком из пакета, прикидывая в уме, могу ли я позволить себе вон то платьице при условии, если все-таки куплю этот оранжевый сарафанчик.
В итоге получилось следующее:
Ну и что, утешилась?
А говорят — помогает, особенно девушкам…
Приеду домой, лягу на дно, и чтобы никто не трогал. Только я и Гардель. Под закрытыми веками.
Кто такой Станкевич
Дома встретили, как обычно, вопросами — где была, почему не звонила, сколько это будет продолжаться и так далее. На третий день напряжение спало, вопросы иссякли, зато появился список добрых дел — помыть, почистить, погладить, привести в порядок; я мыла, чистила, гладила, приводила, мне было все равно, чем заниматься, лишь бы не вспоминать о гостинице, вокзале, сто девятнадцатом автобусе и коробке со «Сникерсами». Мама заподозрила неладное — а здорова ли ты, девочка? — но в целом была довольна, что я дома, смирная, безответная, и что никто мне не звонит.
(Никто — это, конечно, Баев: nobody, nessuno, nadie, ninguno, нiхто, которого родителята так и не полюбили. Они делали вид, что его нет и не было, и я тоже, с переменным успехом.)
Гнали гулять — и я шла, сажали есть — ела. Разбирая кладовку (еще одно доброе дело, за которое никто не хотел приниматься), обнаружила старую теннисную ракетку, деревянную, с провисшими струнами. Кое-как затянула их, нашла подходящий объект для тренировки, — трансформаторную будку с глухой стеной, — обозначила мелом уровень сетки и принялась лупить по мячу, не обращая внимания на иронические замечания прохожих. День за днем упражнялась отбивать удар, теряя один мяч за другим, пока последний не оказался на крыше, и только тогда задумалась о том, что же делать дальше.
Возле будки остановилась женщина лет сорока и, указывая ребенку на битую, перетянутую синей изолентой ракетку в моей руке, назидательно сказала: «Это называется большой теннис, сынок». От неожиданности я моментально разморозилась. Так продолжаться не может. Нам надо поговорить.
(Наверное, те мячи до сих пор лежат на крыше трансформаторной будки, сдувшиеся, мокрые, изъеденные дождем. Теоретически их можно было бы достать, но только теоретически.)
Помучившись еще денек, позвонила Самсону.
Баева? — спросил он с подковыркой. А он разве не с тобой? Пропал мальчик? Нет, не видели, и не жаждем.
Пропал, и в отличие от Карлсона вряд ли вернется, милый. Чтобы и мне не пропасть зазря, я, недолго думая, набрала номер Гарика.
— Ты откуда звонишь? Длинные звонки, как по межгороду.
— Из дома, — сказала я нехотя, зная, что Гарик тут же воспрянет духом, и не ошиблась.
— Родителей решила навестить? — уточнил он аккуратно.
— Типа того.
— А я заходил в башенку, но тебя не застал.
— Плохо, — призналась я. — Прямо скажем, паршиво. Теннис не мой вид спорта, здесь смертельно скучно, лето кончается… Так, что еще…
— Батарейки сели?
— Пока нет, но скоро сядут. И надо будет идти в палатку, а на улице дождь и все такое.
— Я тебе зарядное устройство купил. Хочешь, привезу?
— Не хочу, — сказала я твердо. Если уж играть в несмеяну, то до конца.
— Понятно. Заберешь при случае. А что слушаешь?
— Не поверишь — Гарделя.
