Змеиный яд
Учебный год начался с того, что Баев спустил Гарика с лестницы.
Оказывается, это не фигуральное выражение, а вполне действенный, хотя и крайне неприглядный способ выяснять отношения. Баев, будучи ниже Гарика на целую голову, протащил его за шкирку по коридору, потом они вместе пересчитали ступеньки между седьмым и шестым этажом, потом Баев вернулся весьма довольный собой, и, отряхиваясь, пообещал, что повторит этот номер в случае необходимости, а сейчас пойдет и накостыляет Акису, который поддался на уговоры и сдал нашу явку врагу. А тебя запру на ключ, чтобы за руки не хватала. Не видишь разве, что можно случайно схлопотать по башке? И вообще — с какой стати ты за него заступаешься?
В самом деле — с какой стати? Я тоже была зла на Гарика, который явился с твердым намерением убить дракона, вызволить принцессу из темницы, выдернуть ее как морковку — за косу да на улицу, — образумить и перевоспитать. Надо ли говорить, что он в этом не очень-то преуспел?
Гарик досидел дотемна, излагая историю моего падения — в красках, в лицах и с вытекающей изо всех щелей моралью. Ты катишься по наклонной! — восклицал он, не замечая, что слово в слово воспроизводит нотации Володьки Качусова. Посмотри на себя, во что ты превратилась! Взвешивалась давно? Он тебя вообще кормит?
Ладно бы это! Хуже, что ты становишься похожей на него. Идешь по чужим жизням, как трамвай. Пользуешься мною, Петей, всеми без разбора… Не понимаю, что ты в нем нашла! Кто угодно другой, только не он!.. Я бы мог стерпеть даже этого недотепу Блинова… Ты думаешь, я не знал? Знал, конечно! Молчал, как дурак в тряпочку, полагая, что это долго не продлится, и был прав! Я и сейчас прав, только ты не хочешь этого признавать.
(Опаньки. Проведем взаимозачет?)
И она еще рассуждает о свободе!.. — распалялся Гарик все больше и больше, бегая по комнате из угла в угол, благо места теперь было много. О какой свободе может идти речь, если ты перед ним, как кролик перед удавом! Он тебя пожует и выплюнет, помяни мое слово!..
(Ощущение, что голова полна гвоздей, которые только что туда вколотили. Заезженная пластинка, игла ходит по внутренней дорожке и шипит, и скрежещет, и никто ее не снимет. Разве может мужчина так пресмыкаться, тем более из-за женщины, тем более если ему четко дали понять? Шаблонные фразы, несвежий платок, опять платок, хоть бы раз без него обошелся…)
Я возненавидела бы Гарика в конце концов, если бы не одно обстоятельство. Гарик, спускаемый с лестницы, затравленно размахивающий руками, жалкий и сопливый, в дурацкой жилетке с ромбиками и с разбитой губой мужественно боролся с ветряными мельницами; он выглядел нелепо, он нисколько не походил на героя и ни разу по Баеву не попал, но за ним чувствовалась какая-то правота, которой не было за нами.
(Тоже мне, князь Мышкин!.. А этот, значится, Парфен Рогожин. А я тогда кто? Распустили павлиньи хвосты, надулись оба как индюки. Пошли друг на друга, кто круче. Я разве переходящий приз?
Но. Почему же мне так неприятна баевская победа?)
Что опять не так?! — возмущался Баев. Я из-за нее в драку полез, а она недовольна. Кто-нибудь из-за тебя другому морду бил? Было такое? То-то же! Запиши в свою бальную книжечку и гордись до пенсии. А если он тут еще раз появится — я за себя не ручаюсь.
Примерно через неделю я зашла в комнату и услышала, как в дальнем углу сотрясается холодильник.
Включен! Неужели там что-то есть? Сосиска или пакет молока? или кусок сыра?
Лучше бы это была сосиска, решила я, облизнулась и открыла дверцу. В отделении для яиц лежала крошечная ампула, сантиметра полтора, с вязкой жидкостью янтарного цвета. У ампулы имелась крышечка, которую мог открыть только гном или русский умелец левша. Концентрат космического супа, наверное. Баев придет, спрошу у него, как правильно разводить.
Баев пришел и объяснил. Это яд гюрзы, сказал он. Один грамм на черном рынке стоит две тыщи баксов. Найдем покупателя — до конца года сыты. Если Акис согласится, переправим эту штукенцию на Кипр и загоним там. Материальчик не мой, да и Акису надо будет отстегнуть, но если мы сбагрим хотя бы одну ампулу, — он открыл холодильник и положил рядышком вторую, точно такую же, — двести гринов наши. Высокая степень очистки, хороший товар, с руками должны оторвать.
Как бы тебе голову не оторвали, сказала я.
Если будешь держать язык за зубами — не оторвут. Я осторожный пескарь — сижу под корягой, почем зря не высовываюсь. Акис, конечно, лох, но где нам взять другого Акиса, более сообразительного? Короче, следи за дверью. Если ты дома одна — запирайся и не открывай кому попало.
Запираться?
А что такого? Не в деревне живешь.
Заметив мое недовольство, он поспешно добавил — не бойся, эта хреновина недолго будет тут прохлаждаться. В любом случае я ее скоро унесу — Акису, покупателю или на базу. А если с ядом не выйдет, есть запасной аэродром — квартиры. С ними риска больше, но и приход соответствующий. Продашь одну — штука баксов твоя. Две — две. И так далее, простая линейная зависимость, годик-другой итераций и мы обзаведемся собственной квартиркой где-нибудь на Юго-Западе, нравится мне этот район. А пока с квартирами непонятки, надо попытать счастья с ядом. Авось выгорит.
Не хотел тебя вмешивать в это дело, но ты жутко любопытная, как все кошки. Не дай бог с голодухи захочешь попробовать на язычок. Поняла теперь?
(Как же, поняла… Что это за база такая, где всем желающим раздают квартиры и ампулы с ядом? Лучше бы он картошкой торговал или сахаром. Я бы сейчас не отказалась от картошки с сахаром, или от куска сыра, или от хорошо сваренного кожаного ремешка.)
В стране тем временем начался (или продолжался, а мы проспали?) самый настоящий голод. Чудесные ресурсы организма, на которых мы держались всю весну и лето, закончились, и я слетела в штопор. Произошло это в один день.
Я вернулась из ДАСовского киноклуба подавленная — посмотрела бергмановский фильм «Лицом к лицу». Взяла чайник, пошла в ванную налить воды. Мельком глянула в зеркало и почувствовала дурноту; внезапно вспомнились отдельные кадры: вот Лив Ульман всматривается в себя, как я сейчас; вот она открывает пузырек с таблетками; теперь мы видим ее по ту сторону жизни, она бежит по сужающимся коридорам, разыскивая давно умерших родителей; алый плащ, шапочка цвета артериальной крови; героиня обречена, она ищет и не найдет, потому что — домыслила я за режиссером — ее коридоры ведут в отстойник, в загончик для самоубийц, в тупик.
Бергман физиологичен как никто другой, продолжала рассуждать я, пытаясь отмахнуться от алого, которого становилось все больше и больше. Но отмахнуться не получилось — этот цвет жег изнутри, ему невозможно было противостоять. Отражение в зеркале поплыло, и вдруг я поняла, что вообще ничему не могу противостоять. С меня как будто содрали кожу и нервные окончания плавали в воздухе, содрогаясь от любой пылинки, от малейшего ветерка, от давления света, которое — вне всякого сомнения — открыл великий русский ученый Лебедев…
Мысль о Лебедеве была последней, потом свет в ванной погас.
Очнулась, когда Баев выплеснул на меня стакан холодной воды.
Ты опять не заперлась, сказал он укоризненно. Кажется, в таких случаях пострадавшего надо приводить в чувство пощечинами, но я не стал. Что с тобой? Ушиблась?
Со мной происходило что-то странное. Я чувствовала себя кинокамерой, которая должна
