Важно и то, что у гвардейцев было преувеличенное представление о своей роли в жизни двора, столицы, России. Петр I создал силу, на протяжении XVIII века выступающую главным вершителем судеб монархов и претендентов на престол. Гвардейские полки, дворянские по составу, являлись ближайшей опорой трона. Они представляли ту реальную вооруженную силу при дворе, которая могла содействовать и возведению на престол, и низложению царей. Поэтому правители всячески старались заручиться поддержкой гвардии, осыпали ее знаками внимания и милостями. Между гвардией и монархом устанавливались особые отношения: гвардейская казарма и царский дворец оказывались тесно связанными друг с другом. Служба в гвардии не была доходна – она требовала больших средств, но зато открывала хорошие карьерные виды, дорогу политическому честолюбию и авантюризму, столь типичному для XVIII века с его головокружительными взлетами и падениями «случайных» людей.
И тем не менее часто оказывалось, что «свирепыми русскими янычарами» можно успешно управлять. Лестью, посулами, деньгами ловкие придворные дельцы умели направить раскаленный гвардейский поток в нужное русло, так что усатые красавцы даже не подозревали о своей жалкой роли марионеток в руках интриганов и авантюристов. Впрочем, как обоюдоострый меч, гвардия была опасна и для тех, кто пользовался ее услугами. Императоры и первейшие вельможи нередко становились заложниками необузданной и капризной вооруженной толпы гвардейцев. И вот эту зловещую в русской истории роль гвардии проницательно понял французский посланник в Петербурге Жан Кампредон, написавший своему повелителю Людовику XV сразу же после вступления на престол Екатерины I: «Решение гвардии здесь закон». И это было правдой, XVIII век вошел в русскую историю как «век дворцовых переворотов». И все эти перевороты делались руками гвардейцев.
28 января 1725 года гвардейцы впервые сыграли свою политическую роль в драме русской истории, сразу после смерти первого императора приведя к трону вдову Петра Великого в обход прочих наследников. Это было первое самостоятельное выступление гвардии как политической силы.
Когда в мае 1727 года Екатерина I опасно занемогла, для решения вопроса о преемнике собрались чины высших правительственных учреждений: Верховного тайного совета, Сената, Синода, президенты коллегий. Среди них появились и майоры гвардии, как будто гвардейские офицеры составляли особую политическую корпорацию, без содействия которой не мог быть решен такой важный вопрос. В отличие от других гвардейских корпораций – римских преторианцев, турецких янычар – русская гвардия превращалась именно в
Не занимавшийся специально этой проблематикой историк Ключевский учуял суть явления. Дав в нескольких фразах беглый обзор «эпохи дворцовых переворотов», он далее формулирует основополагающие положения: «Это участие гвардии в государственных делах имело чрезвычайно важное значение, оказав могущественное влияние на ее политическое настроение. Первоначально послушное орудие в руках своих вожаков, она потом становится самостоятельной двигательницей событий, вмешиваясь в политику по собственному почину. Дворцовые перевороты были для нее подготовительной политической школой, развили в ней известные политические вкусы, привили к ней известный политический образ мыслей, создали настроение. Гвардейская казарма – противовес и подчас открытый противник Сената и Верховного тайного совета».
Это мудрый пассаж. Вместе с тем здесь есть против чего возразить. Во-первых, определенную политическую школу гвардия прошла еще при Петре. К эпохе дворцовых переворотов она пришла уже «политической корпорацией». Ее претензии на решение вопросов, подлежащих компетенции правительствующих учреждений – Сената и Верховного совета, зиждились на воспоминаниях о той роли, которую отвел ей Петр в последнее десятилетие своего царствования, роли контролирующей и регулирующей силы, подотчетной только царю.
Во-вторых, вряд ли в 1725-м и 1727 году гвардия была «послушным орудием» в руках Меншикова и Бутурлина. Она была «послушным орудием» – идеальным орудием – в руках своего создателя, а с его смертью немедленно стала самостоятельной силой. Гвардия пошла за Меншиковым и Бутурлиным потому, что их программа в этот момент была действительно органически близкой гвардейцам: Екатерина представлялась преображенцам и семеновцам гарантом буквального следования предначертаниям первого императора.
Гвардия выбирала не просто царствующую особу, она выбирала принцип. Причем выбирала гвардия не между петровской и допетровской Россией, а она делала свой выбор в январе 1725 года между двумя тенденциями политического реформирования страны – умеренного, но несомненного движения в сторону ограничения самодержавия и неизбежного при этом увеличения свободы в стране, с одной стороны, и дальнейшего развития и укрепления военно-бюрократического государства, основанного на тотальном рабстве, – с другой.
Гвардия в 1725 году выбрала второй вариант.
ЗАговор против Павла I
Я желаю лучше быть ненавидимым за правое дело, чем любимым за дело неправое.
Я надеюсь, что потомство отнесется ко мне беспристрастнее.
Наши руки обагрились кровью не из корысти…
11 марта 1801 года произошел последний дворцовый переворот в истории России, им завершилась эпоха императора Павла I. Он – одна из самых загадочных фигур в длинной череде государей династии Романовых. Его четырехлетнее царствование наполнено самыми противоречивыми и странными событиями. В этот короткий, но чрезвычайно важный для всей последующей жизни России промежуток истории решалось очень многое: определялись судьбы страны, монархии, дворянства, различных общественных движений и капитальных идей. Почему-то именно Павлу I вменялись в вину и деспотичность правления, как будто не было явных тиранов – Ивана IV и Петра I, и низкопоклонство перед прусскими образцами, как будто не были западниками императрица Екатерина II и император Александр I – мать и сын императора Павла. Его подозревали в принадлежности к масонской ложе. Его внешнюю политику объявляли безумной. Известны слова Пушкина об императрице Екатерине II: «Конец ее царствования был отвратителен… Все негодовали; но воцарился Павел, и негодование увеличилось… Царствование Павла доказывает одно: что и в просвещенные времена могут родиться Калигулы».
Однако возвращенный Павлом из сибирской ссылки писатель А. Н. Радищев назвал эти времена иначе и точнее: «Столетье безумно и мудро». Таков был и «российский Калигула», сын великой Екатерины, умный, просвещенный и добрый человек, загнанный бесчеловечной русской историей в тупик политического безумия и истерической тирании, самый одинокий, несчастный и непонятый деятель XVIII столетия.
Царствование императора Павла I стало последней неудачной, суматошной и трагикомической попыткой завершить дело Петра Великого, то есть «сверху», силой навязать разудалой, вконец избаловавшейся при снисходительной императрице Екатерине II России правильные европейские формы и прусский порядок во всех сферах ее привольного и бескрайнего бытия. Однако этого мало кто хотел, и о Павле современники с сожалением говорили: «Царствование его для всех было чрезвычайно тяжело, особливо для привыкших благодетельствовать под кротким правлением обожаемой монархини». Хотя романтическому императору-рыцарю больше пристало бы имя российского Дон Кихота, данное ему ироничным Наполеоном.
Но даже слова Бонапарта покажутся лестью на фоне сложившегося общепринятого мнения. Хрестоматийный облик Павла I небогат привлекательными чертами: школьные учебники привычно обвиняли девятого российского императора в безумии, ограниченности и жестокости. Но банальные истины имеют свойство оправдываться с точностью до наоборот. Архивные документы заставляют задуматься: а не является ли знакомый исторический портрет злой карикатурой? Французский дипломат Дюран в 1773 году делился своими впечатлениями о молодом Павле: «Воспитание цесаревича пренебрежно совершенно, и это исправить невозможно, если только природа не сделает какого-нибудь чуда. Здоровье и нравственность великого князя испорчены вконец». Еще более определенно высказывался английский посланник Витворт: «Император буквально сумасшедший». Эту точку зрения впоследствии разделяло большинство участников убийства несчастного императора. Однако вряд ли мнение убийцы о жертве может считаться объективным.
