такой не было. А рядом с понтонным высился гигантский бетонный остов нового моста, гудели краны, шипела сварка, монтажники в ребристых касках укладывали арматуру. Рыба не клевала... Раньше такого тоже не было.
– Я есть хочу, – сказал Вовка.
– В доме инвалидов поедим. Там буфет. Дядя Мишка пишет, что булочки там покупает и кефир.
...Дядя Мишка всегда защищал его. Бывало, не даст Виталик пацанам свой волейбольный мяч, раскричатся они под окнами:
– Выйди попробуй!
Так накостыляют, если выйдешь!.. Можно, конечно, дать им мяч. Но если каждый раз давать, от мяча ничего не останется: они им в футбол гоняют. А мяч у него – один, «трофейный». Один на всю улицу, а то и на две. Да и мама говорит: разобьют, другой не куплю. Разве пацанам докажешь?!
– Не бойся, – успокаивал его дядя Мишка. – Пошли со мной.
Выводил его на улицу и грозил пацанам увесистой палкой:
– Только троньте! Пусть мне только скажет – кто! Не догоню на одной ноге, в подъезде подкараулю!
Это сразу действовало. А вдруг и правда подкараулит! Так что с неделю Виталика не трогали – до нового случая: с мячом ли, или еще с чем... не помнит. Но точно помнит: дядя Мишка вновь и вновь вставал на его защиту.
За это Мишке и от взрослых доставалось, отцы и мамаши пацанов во всю честили его: чего, мол, к детям лезешь, сами разберутся!
А дядя и взрослым грозил палкой:
– Пусть ваши моего не трогают!
Мама – та, помнится, почти совсем не замечала важнейших Виталькиных дел: отношений с пацанами хотя бы. Она считала: главное, чтобы он хорошо учился и вел себя примерно. А в школе его всегда хвалили, и этого для нее достаточно. А он мучился... Ну почему он так редко бывал «своим» среди своих ребят? Ведь многие из них ему очень нравились! Он был готов пойти за них в огонь и в воду! А они – они старались «доить» его как корову: дай то, дай это, принеси – а не то дружба врозь! Дружили ведь они с другими бескорыстно – а почему же с ним не могли? Неужели из-за этого мяча или других несчастных вещей, о которых мама просила его: «Относись по-человечески, они на заработанные трудом деньги куплены; у других нет; себе в последнем отказываем ради тебя».
Виталий и Вовка сошли с моста на песчаную дорогу, она ввела их в березовую рощу, листья трепетали, отовсюду раздавалось неумолчное «шлеп-шлеп». На Виталия накатило умиление, он погладил Вовку по голове и подумал: «А есть ли у Вовки детство в тесной, шумной Москве, забитой машинами, и будет ли ему на что оглянуться потом?» И внезапно вспомнил, как месяц назад искал Вовку по асфальтовым дворам, пока наконец случайно не нашел его в нескольких кварталах от дома на заброшенном пустыре. Отталкиваясь длинным шестом, Вовка, стоя, катался на широкой доске по дождевому озерцу, ловил сачком тритонов и раздавал дружкам-приятелям по берегу. Ему тогда здорово от него влетело.
Дорога уперлась в железные ворота, на них было мелом написано: «Дом инвалидов № 1». Виталий постучал. Загремел засов, ворота приоткрылись, и высунулась голова.
– Там звонок есть, – добродушно сказал человек и всхлипнул. – Здравствуйте, Виталик!
Человек прошкондылял на протезе и обнял Виталия.
– Здравствуй, здравствуй, – Виталий потерся щекой о щеку дяди и тоже чуть не всхлипнул. – Не узнал тебя, богатым будешь.
– Здравствуй, дядя... дедушка Мишка, – Вовка протянул руку.
Дядя Мишка уважительно пожал и засмеялся.
– Охраняю я, Виталик, сторожем. Прибавку за это к пенсии дают – пятнадцать рублей. Пацаны за яблоками лазают, потрогай на голове, камнем попали! – пожаловался дядя Мишка.
– А вы их из ружья! – рассердился Вовка. – Вы на войне сражались!
– А я и говорю заведующей, ружье дайте с патронами солеными! – обрадовался поддержке дядя Мишка. – А она не дает!
...Дядя Мишка был добрый, хоть и злился часто. Отходил он быстро и тогда смеялся, словно извиняясь за вспышку. Бабушка опекала его, как маленького: «Да куда пути направил?»; «Да чего там тебе делать?»; «Да сиди дома, не шлындай!». Точно в той прибаутке: «Коля, Коля, Николай, сиди дома, не гуляй...»
Протез у дяди Мишки был плохой конструкции, не очень гибкий. Отстегивал он его на ночь долго. Грудь перехлестывал кордовый широкий ремень с пряжкой за спиной, расстегнуть – морока, от пряжки оставался на коже четкий отпечаток, Мишка спускал брюки до колен, тут тоже всякие пряжки, с усилием оттягивал ремешки и наконец вынимал культю, обмотанную портянкой, садился на кровать, а Виталик вытягивал обутый протез через штанину.
Виталику казалось, что он вытягивает не деревянную шарнирную ногу, а отрывает живую. Ногу Мишка потерял в сорок четвертом, и еще его контузило.
Виталькина бабушка, Мишкина мать, очень его любила, и когда прислали письмо: пропал без вести, – она обрадовалась:
– Слава Богу, жив!
А через несколько месяцев через открытую форточку к ним в комнату влетел голубь. Он метался и бился о стекло. Бабушка поймала и выпустила.
– Скоро Мишку ждать, – весело сказала она. – Хорошее знамение.
И верно, дядя Мишка появился вскоре, он в госпитале пролежал и сам не знал долго, кто он есть: память нарушило, а документы утерялись.
Дядя беспричинно бывал то веселым, то скучным, то равнодушным ко всему, настроение у него менялось по сто раз на дню. Но как только он заступал на работу, так сразу становился тихим и озабоченным. Мишка учился сапожническому делу у соседа. У сапожника жили в сарае свиньи, их вырастил дядя Мишка, это было платой за учебу. Сапожник завез из деревни свеклу, Мишка их кормил и холил.
Самому сапожнику было некогда, он ездил на велосипеде по деревням и чинил обувь – в селе платили лучше, чем в городе: давали продукты. А их надо было продать на базаре. Сапожник привозил еды слишком много, чтобы съесть самому.
Изредка он все же вспоминал о своем подмастерье, принимался его учить и громко ругал за бестолковость: у Мишки получалось ужасно, он сколотил себе молотком ногти с левой руки.
Однажды Мишке повезло. Он устроился ночным сторожем. До двенадцати ночи исправно ходил по двору ремстройконторы, посматривал на доски, стянутые толстой проволокой, на кули цемента, на сосновые бревна. За спиной носил заряженную бекасной дробью берданку и очень гордился этим. В двенадцать Мишка запирался в конторе, чистил ружье и ложился спать на диван. В диване он скрытно держал подушку и одеяло из дому. Ворота на засове, забор высокий – чего же не спать. Да, в общем-то, и не крали ничего. Наверное, потому, что даже у жулья было уважение к инвалидам войны.
Ночью Мишка обязательно просыпался и пил воду. Как-то в минуту такого бдения он угостил ночного незнакомца мелкой дробью прямо из форточки, но ничего за это Мишке не было, потому что вор не объявился.
«Я ему в сиделку так дал, он даже с ограды срывался, вылезть не мог!» – донес Мишка по начальству.
Но его словам не поверили. А это и впрямь было. Ремстройконтора примыкала к хлебозаводу, и один тип приспособился перекидывать в ночную смену через забор то буханку, то алюминиевые формы для хлеба, чтобы потом, расплющив, сдать в утильсырье как цветной металл. После смены он незаметно залезал к Мишке во двор и забирал украденное. От ночного залпа он, видно, не очень пострадал – через несколько дней Мишка случайно обнаружил у забора буханку хлеба. Он просто обезумел от радости и тут же ее спрятал. А тот тип чуть позже забрался во двор и начал шарить у стены, Мишка на всякий случай затаился за штабелем досок и на тихие призывы: «Эй, кто есть?», голоса не подавал, потому что ружье оставил в конторе. Даже сейчас, а тогда и подавно, он считает, что хлеб был переброшен не с хлебозавода, а неизвестно откуда взялся. Мишка верил в чудеса.
Дома бабушка пытала Мишку с пристрастием: «Где ты взял? Смотри, сядешь!» А его простодушному
