наконец из-за приоткрывшейся двери выглянула взъерошенная голова заспанного старика:
– Что? Что такое?..Ты, что ли, Румын?
– Да я! Я! – нетерпеливо бросил Горюн. – Волоки веревку. Надо конячку зауздечить... Посмотри там в углу. За нарами, на стене...
Голова деда скрылась в дверном проеме, а Горюн тихо выругался, с трудом удерживая на месте все еще порывающуюся нестись дальше, в неведомую темень, сивку:
– Тпру-у-у! Да стой ты, холера! Стой, говорю!
Семеныч выскочил на двор уже в шапке и накинутом кожушке. Румын принял от него веревку, неловко смастерил петлю, набросил ее на голову кобылке и протянул противоположный конец старику.
– Держи... Поводи ты ее вокруг. Падет же, дура, околеет... – проговорил он и кулем рухнул на снег. Застонал, придавив покалеченную руку...
Одному богу ведано, как он вынес ту дикую скачку по ночной тайге на обезумевшей от страха лошади! Намотав на кулак здоровой руки длинную конскую гриву, а больной с трудом приобхватив свою кобылку за жилистую шею, изо всех сил сжимая ногами ее покатые бока, несся Горюн в темень, хрустя зубами, не способный даже укрыться от нещадно хлеставших по лицу веток. И лицо его уже через пять минут превратилось в сплошное кровавое крошево. А глаза едва пробивались к тусклому звездному свету из-под посеченных век.
Если брошенному на погибель Щиру все ж таки повезло, хотя бы потому, что основная волчья стая ринулась в погоню за более лакомой поживой, то Румыну явно привалило счастья в том, что серые бестии не успели споро выбраться из низины и приотстали, в азарте попав в сплошные заросли кедрового стланика. А еще больше фарта выпало на его долю, когда стойкий густой дух от обжитого человеческого жилья, неожиданно ударивший в волчьи ноздри, заставил распаленных погоней зверюг затормозить. И на брюхе проехав по инерции еще с десяток метров по снегу, волки просто побоялись нарушить невидимую черту и, тонко, по-собачьи, поскуливая от досады, пустились восвояси, беспрестанно оглядываясь в сторону ускользнувшей от них добычи.
Зажгли керосинку, и Танька с Мостовым тут же захлопотали над Горюном.
– Счас я... Счас перевяжу, – обронила фельдшерица, завидев исполосованное лицо Румына и расхристанную, черную от запекшейся крови тряпицу, намотанную на его руке.
– Нет. Это потом, – отрезал Румын и, заметив повешенную на гвоздь трехлинейку, недовольно крякнул: – Нашли, значит... Ну да ладно...Теперь неважно... – И, обращаясь к Андрею, сказал: – Вижу – ходишь уже. Добро... Дуй в подпол. Там на полке капканы зверовые. Бери штуки три самых больших. Десятку... Тащи сюдой... И напильник прихвати – подточить надо.
А когда Мостовой принес то, что было велено, Румын, разведя с его помощью позванивающие упругие пружины, долго и тщательно наяривал охальником[40] огромные щербатые зубья капканов. Наяривал, пока те не стали хищно, по-бритвенному остры. И тогда они вдвоем с Андреем, вымерив от заимки под триста шагов, присели у притоптанной стежки.
Приглядевшись и покумекав, Горюн начал ловко подтесывать голяком рыхлый снег под настывшим наследом. До самой малости, до пергаментной тоньшины. А потом аккуратно стараясь не порушить тонюсенький ледок, пропихнул под него взведенный капкан и присыпал его снежком. Позже проделал то же самое и на двух других ведущих от зимовья тропках.
Возвернувшись в жилье, приступили к хлопотам: Горюн всем троим доходчиво объяснил, что дорога к заимке теперь для бандитов известна и, скорей всего, перед самым рассветом (потемну-то вряд ли рискнут!) попрутся они в тайгу. Потому через два часа, не позднее четырех, для того чтобы выиграть фору у этих сволочей, следует отсюда уходить. Уходить через дальний перевал. Под самую Синюю сопку. Там на Татарском ключе есть у него, Румына, еще один сруб. А до этого еще много как сделать надо: и добротную волокушу для снеди да всякого другого барахла (забирать-то с зимовья почти что все придется, да и Андрюха на одной ноге недалеко ускочит), и «прибрать» за собой, чтобы непрошеные гости не сразу поняли, в каком направлении им теперь дальше нагонять... И еще одна заветная думка шевелилась в голове у разобиженного на бандюков Горюна: хотел он приготовить для них за дверью ласковый сюрприз, чтоб надолго запомнили – приладить самострел с обильным дробовым зарядом.
Дорофеев
В эту ночь Игорь не спал. Промучился пару часов на скрипучей солдатской койке рядом с лежащими вповалку на полу пацанами – достали своим храпом и бздежом. А потом уселся в одиночестве у печки в кухонном закутке, беспрестанно прикуривая одну сигарету от другой.
Даже после скрупулезного и долгого разговора с Дыбой он не мог избавиться от мысли, что опять упускает из виду что-то значительное, что-то очень существенное. Но что?.. Да и как тут можно все заранее предусмотреть, когда ситуация уже практически не поддается контролю. Меняется настолько стремительно, что только успевай бесконечно вносить коррективы.
Поначалу все было предельно просто и понятно. Надо было элементарно подчистить за свалявшим крупного дурака Сычом – добрать этого жалкого недострелянного вояку и притопить его поглубже. Всего делов-то?! Но тут появился сердобольный дед. Вытащил на себе пострелыша из тайги. Да так, что всех, пенек старый, обвел вокруг пальца. Потом вообще покатила какая-то муть – на вояку этого, как мухи на дерьмо, слетелись еще трое. Сначала фельдшерица. Потом эти два городских лепилы. Будто он им там медом намазал: близкий родственник или забашлял[41] каждому из них по самую крышу. В общем – какая-то душещипательная мелодрама! Прямо кино индийское с Раджем Капуром!.. Потом пришлось мочкануть Сыча – подвести себя, по полной дури, под серьезную статью. Тут не Чечня. В случае чего – обреют в шесть секунд. И армяшки, и Алинин гребаный Сава со всей своей ментовской ратью буквально в затылок дышат. Хорошо еще, у Савы сейчас внятная замута, а то бы уже давно, волчара, в загривок вцепился... Теперь еще двое впристяжку – Глотов со своим зверобоем...
«Так, ладно!.. Стоп, – урезонил себя Дорофеев. – Так дело не пойдет. Давай определимся четко и без мандража... Вояка, фельдшерица и старик – вот это главный головняк! Свидетели стопудовые, и убирать их придется по-любому. Остальные – не в счет. Глотов со своим работничком в говне по уши. Им трещать не с руки. Молодой доктор напуган до конца своей жалкой жизни. Надо присмотреться еще повнимательнее к старшему, но тот, по всему видно, – калач тертый и приключений на задницу искать не захочет. Ну, а Щир, скот трусливый, – вообще не вопрос. Попадется – солью[42] , а нет – так и черт с ним...»
Дорофеев хотел было снова закурить, но передумал. Сломал в пальцах так и не прикуренную сигарету и, накинув на плечи камуфляжную куртку, вышел на улицу. С удовольствием вдохнул полной грудью чистейший морозный воздух, несущий тонкие пряные запахи леса. Так что в мозгах после душной прокуренной комнаты, пропитанной насквозь едким запахом мужского пота, даже немного приятно крутануло, словно после доброго стопарика марочного коньяка, и он зажмурился от удовольствия. «Ничего, – подумалось, – всякая подлая бодяга когда-нибудь да кончается. Надо только набычиться и добить все это до конца... Чтобы никаких хвостов за мною не тянулось... А потом возьму да уеду в Питер к Витьке, корешку. На пару мы в его ЧОПе любую делягу поднимем. Давно к себе тянет... А что? Бабки есть. Успел прикопить. Проживем. Прорвемся! Не в первый раз... И пошла она на... эта старая дура Алина...»
Демин
И Андрей Ильич совсем не сомкнул глаз. Как-то вдруг, практически беспричинно, стало на душе
