было учить, ему не надо было долго и упорно втемяшивать в тупую башку, чем может закончиться хотя бы малейшее промедление в подобных случаях. А он жутко хотел жить! Пусть даже не так, как вчера, красиво, с куражом! Пусть даже не на привольной свободе, а где-то там, за колючкой помойной «зеленой» зоны, лишенный имени и с постыдной белой нашлепкой на груди! Но все-таки – жить, а не синеть в морге!
Семенычу тоже достался весомый пинок под дых. И даже Татьяне. Не только обескураженным и растерянным крутякам. Но если последним после неприятной процедуры уже не светило ничего хорошего, то для старика и девушки она была просто необходимой платой за долгожданное освобождение из плена. И тихая радость тут же нахлынула на них. И уже очень скоро после того, когда улеглось напряжение первых после окончания «операции» минут, они взахлеб, перебивая друг друга, подробно рассказывали обо всем случившемся с ними невозмутимому командиру группы ОМОНа. Но по его насупленному, словно вырубленному из камня лицу совершенно невозможно было определить – слушает ли он их горячие излияния или же бессовестно пропускает их мимо ушей.
Андрей
Маньку не трогал. Отпустил вожжи, надеясь, что сама найдет только ей ведомую дорогу к зимовью. А сам размеренно и бездумно, опираясь на костыль, ковылял рядом с волокушей. И даже алые крапинки крови, упорно сочящейся из брезентухи, не вызывали в нем никаких чувств.
Можно было и не прислушаться к бредовым откровениям Дорофеева. Просто выйти наконец к людям, положившись на провидение. Но что-то подсказывало Андрею, что тот не врет. Что где-то там, в гипотетически спасительной близости от человеческого жилья, таится новая, еще не осознанная, никак не проявившая себя опасность. И он просто хотел сейчас добраться до потайной Горюновской заимки, чтобы в таежной глуши поразмыслить без малейших помех и найти-таки единственно верное, продиктованное одной только железной логикой решение.
Дорофееву так и не помог. Андрею было абсолютно безразлично – доберется ли тот живьем до заимки или нет. И издыхающий бандюк, твердолобо насупившись, стонал в волокуше рядом с мертвым Румыном, теряя с каждой минутой шансы на выживание. Но уперто, не произнося ни единого слова.
Вид показавшегося за очередным пологим увалом почернелого от времени сруба не вызвал в душе Андрея почти никакого отклика. Это хорошо, наверное, что добрались... Еще отмерить с полверсты, обливаясь потом, и можно будет обогреться и отдохнуть. Наверное... А потому, перевидев, нисколько не прибавил шагу, не поспешил. И когда Манька, храпнув, остановилась на месте, кося на нового хозяина о чем-то предупреждающим шальным взглядом своих раскосых умнющих глаз, Андрей сначала никак не отреагировал. Но, очнувшись, оглядевшись по сторонам, задержался на глубокой свежей борозде, недавно пробитой в снегу явно потревоженным кабаньим стадом. Не семенили. Не кормились, а совсем недавно пронеслись, с перепугу, на махах. Присел и обнаружил обочь звериной тропы свежий тигриный наслед. Его еще даже не успело толком присыпать снегом, а потому широкая сужающаяся от основания сердцевидная пятка с четырьмя овальными вмятинами от пальцев четко зияла на снегу, будто тщательно срисованная на кальку каким-то скрупулезным, дотошным таежным следаком. «Не меньше двенадцати сантиметров... – отметил про себя Мостовой. – Килограмм двести потянет!» И противный прилипчивый страх закорябал, заскреб внутри каким-то колким, цепким коготком.
А когда, с трудом затащив в помещение почти неподъемный брезент с Дорофеевым и Румыном, попытался было прикрыть дверь, лошадь никак не давала ему этого сделать. Просунув голову в дверной проем, то и дело испуганно прядала ушами и раздувала широкие ноздри. «Ну, куда же ты прешь, Манька?! – терпеливо увещевал ее Андрей. – Здесь же для тебя слишком низко, дуреха! Ну, никак ты здесь не устоишь... Ну, никак же, пойми!..»
Все-таки разодрал, располосовал на бинты свою нательную рубаху. Не было больше никаких сил слушать припадочный жуткий сип умирающего Дорофеева. Промыл натопленной на печке снеговой водой синюшный пробой на его гусиной дрожащей коже. А потом и выходное отверстие на спине, чуть пониже ключицы.
– Там... В левом... крайнем... пистоне разгрузки – промедол... – вымучил раненый через дикую боль. – Уколи... если... не жалко...
Андрей рванул зубами упаковку. Сделал укол по всем правилам, с трудом избавившись от искушения оставить воздух в шприце. И большое, сильное тело Дорофеева уже через минуту облегченно расправилось и погрузнело. И голос его опять затвердел, прекратил дрожать:
– Ждешь, когда каяться буду?.. Да ни хрена ты не угадал!..
Андрей ответил не сразу. Но все-таки ответил – как бы ему ни хотелось промолчать:
– Да пошел ты... урод... со своим раскаяньем!.. Там каяться будешь!..
Ответил Мостовой, и не было ничего у него внутри: ни сострадания, ни малейшей жалости.
Ответил и надолго замолчал, слушая, как нагретая печурка постреливает через тихий, размеренный гул сырыми березовыми дровами.
– Там... в лесу... это не я шишкарей твоих положил... Это мой придурок перестарался...
– Да какая разница! – мгновенно вспылил Мостовой. – Ты же, скотина, приказал! Лежи теперь и не вякай!
– Глупо это все... – продолжил доставать Дорофеев. – Мы же с тобой похожи... ты вояка, а я мент...
– Помолчи лучше... – отмахнулся Андрей. – Может, подольше протянешь...
– А зачем?
– Тебе виднее... Это же ты, скотина, все заварил!.. Столько людей положил, сволочь!
– Да каких людей?..
– Заткнись!.. Закройся!.. Слушать тебя не хочу...
– Нет, ты понимаешь, капитан?.. Даже и не знаю, как все это вышло... Вроде жил как все...
– Да-да, как все?! – пересиливая себя, снова ответил Андрей. – Врешь ты все, урод...
– Нет, не вру... Мне сейчас врать уже не нужно...
– Ну что ты хочешь от меня? – Мостовой, отгоняя усталость, провел ладонью по лицу. – Чтобы грехи твои отпустил? Так это не по адресу...
– Не надо – грехи. Просто послушай... Давно никому не говорил... Как-то глупо все... Не могу понять...
– Чего не можешь?
– Веришь, капитан... а вот был смысл... а на самом деле...
– Помолчи... Не могу уже слушать! Устал...
– Хорошо... Не буду. Ладно... Дай попить.
И Мостовой зачерпнул кружкой кипятка из закопченного чайника. И прибавил неожиданно для себя:
– Осторожно, смотри... Горячий...
Дорофеев пил аккуратно, по глотку. И острый кадык как-то униженно и жалко ходил на его сильном жилистом горле. И Мостовому почему-то вдруг захотелось, больше нисколько не сдерживая себя, расплакаться навзрыд, в голос, как пережившему тяжелое и незаслуженное наказание ребенку.
Дорофеев не допил – выронил кружку. И она загремела по полу, разметая шипящий кипяток. И выгнулся. И захрипел:
– Я же... Х-х-хы... Я... – И не успел, не смог договорить...
А раздавленный подступившей смертельной усталостью Мостовой еще долго сидел рядом, с какой-то глупой бессмысленной надеждой заглядывая в расширенные зрачки Дорофеева, пока наконец не догадался, что же теперь должен, обязан сделать – прикрыть его синюшные бескровные веки.
