«Смывайся!»
Прозвучал свисток, топот бегущих ног эхом раскатился по мосту.
— Быстрей! — крикнул я Эмили, подхватив ее под руку.
Мы продвигались к Парламент-Сквер, обклеивая листовками каждое встречаемое на пути общественное здание. Как вдруг у Вестминстерского моста заметили автомобиль, припаркованный у обочины; шофер очевидно отлучился куда-то перекусить. На капоте был прикреплен правительственный флажок.
— Это машина министра внутренних дел Великобритании, — сказала Эмили.
— Ты уверена?
— Абсолютно. Артур с ним знаком. Пойдем, наклеим листовку.
— Что-о?
— Потрясающая возможность, — порывисто выдохнула она. — Он скорее прочтет листовку на собственном автомобиле, чем на мосту. Для верно-ста мы еще и внутрь вклеим.
— Но Эмили… это невозможно.
— Это почему же? — Она уже разворачивала несколько плакатиков.
— Потому что… ведь это же машина. Это великолепный автомобиль! Произведение искусства.
— В таком случае, — сказала она саркастически, — давай побродим по округе, поищем какую-нибудь мерзость и на нее налепим листовку, ты это хотел сказать? Послушай, Роберт, что поделать, если министр внутренних дел предпочитает разъезжать повсюду именно в этой шикарной машине. Мне важней, чтоб он вот это прочел.
— Но подумай о бедняге-шофере… сколько бед ты ему принесешь!
— Неприятно, но что поделать, — сказала Эмили, намазывая клейстер на оборотную сторону чуть ли не пяти листовок. — А ты следи, ладно?
— Но это нечестная игра, — запротестовал я, хотя при этом все же последовал ее указанию.
— Учти, Роберт, — сказала Эмили, прикладывая измазанную сторону листовки к девственному металлу, — что женщина и джентльменство понятия несовместимые. Мы в эти игры не играем, мы ведем борьбу.
— Эй! — раздался окрик.
Я обернулся. Наши старые знакомые полисмены нас вновь засекли.
Мы петляли множеством боковых улочек, пока наконец я не подтащил Эмили в подъезду какого-то громадного дома, под портиком которого было спокойно и темновато. Мы ждали, прислушиваясь. На улицах было тихо.
— По-моему, мы оторвались, — сказал я. — Подождем еще минут пять для верности.
— Правда, здорово? — сказала она.
— Здорово? — с сомнением переспросил я.
— Ты же всегда хотел быть бунтарем. Вот ты им и стал.
— А ты — моя сподвижница.
— Как раз все наоборот. Ты мой сподвижник. И это замечательно.
И удержаться я не смог — эти сияющие глаза, эти подвижные губы, прерывистое дыхание ее вздымавшейся груди… все это так ярко воплощало ожидание поцелуя. И я поцеловал ее.
Она ответила — я уверен, ответила: долгим, непрерывным поцелуем с восторженным придыханием. Но как только я потянулся к ней снова, она остановила меня рукой.
— Мы должны подыскать тебе жену, Роберт, — ровным тоном сказала она.
— Жену, зачем?
— Мы с тобой… мы с тобой ведь друзья, правда? Мы отбросили тривиальность романтических отношений во имя более прочных уз товарищества.
— Не издевайся надо мной, Эмили!
— Не сердись, — она вздохнула. — Я просто хотела… ну, слегка сбавить накал что ли… Ведь я уже определила наши отношения. Мы с тобой партнеры. Если тебе нужно что-то большее, ищи в другом месте.
— Никто мне кроме тебя не нужен, — сказал я, снимая руки с ее плеч.
Глава семьдесят вторая
Постепенно я сделал еще кое-какие изменения в интерьере кафе: увеличил количество столиков, повесил яркие рекламные плакаты вроде тех, какие видел в кафе в Италии и Франции, и пристроил позади прилавка длинную полку для бутылок с абсентом и прочих аперитивов. Эмили перенесла все это без комментариев, но стоило мне потратить недельное жалованье на оборудование обширной экспозиции из павлиньих перьев, она не выдержала:
— Роберт, что это, скажи на милость?
— Нечто в этом роде было в «Кафе Руайяль». Создает особую атмосферу, разве нет?
— Атмосфера, — припечатала Эмили, — это как раз то, в чем мы совершенно не нуждаемся.
— Разве?
— Атмосфера, под которой, я думаю, ты на самом деле подразумеваешь декадентское убранство парижского борделя, — нет, дай мне договорить! — предполагает некую фривольность. Нам нужно проводить здесь беседы и обмениваться мнениями. Никаких перьев и никакой мишуры. По моему замыслу, здесь должно быть нечто наподобие зала собраний методистов: просто, достойно и функционально.
— Кому же тогда будет интересно приходить в такое унылое заведение?
— По-видимому, Роберт, ты упустил из виду, что мы планируем массовый мятеж. Сюда придут интересующиеся политикой, а не любительницы павлинов. Кстати, по поводу твоего абсента: хоть кто- нибудь уже заказывал его?
— Пока что нет, — сказал я. — Твои суфражистки в основном трезвенницы.
— И слава Богу. Словом, подавай кофе, и этим ограничимся.
Я подчинился, но меня не покидала мысль, что суфражистки могли бы, если уж на то пошло, вполне удовлетвориться чаем или даже водой. Даже мой скудный опыт оформителя не мог найти применения в подобном заведении.
Правительство, узнав об успехах суфражистского движения в Манчестере, решило в Лондоне прибегнуть к иной политике — унизить суфражисток. Это подавалось так, будто бунтарки — всего лишь экзальтированные дамочки, не придумавшие ничего умнее, чем препятствовать естественному порядку вещей, что они продемонстрировали на севере страны.
Возьмем одну свежую суфражистку, добавим крупный ломтик ее самомнения, а также побольше соуса по вкусу; оставим постоять у дверей члена кабинета министров, пока как следует не накалится; без усилий смешаем с парой полицейских, хорошенько обваляем в грязи, и, пока не остыла, — мигом в полицейский участок; дадим прокипеть на медленном огне, украсим мученическим соусом. Цена — минимум собственного достоинства.
— Какая гадость! — сказала Эмили, бросая на стол «Дейли Мейл». — Нас выставляют муравьями, напавшими на носорогов.
— И муравьи способны натворить немало бед, — сказала Джеральдина Мэннерс. — Нам надо устроить демонстрацию.
— Можно не сомневаться, что «Панч» известит своих читателей, что демонстрация — позор для истинных леди, — вздохнув, отозвалась Эдвина Коул.
— Хорошо, не будем называть это демонстрацией. Назовем это шествием — вряд ли они откажут
