носового платка или перчатки, чтоб тотчас ухватить, а заговаривают с нами лишь Магдалины-малолетки в дешевых вульгарных побрякушках, бормоча свои похотливые приветствия в надежде мигом воспламенить в нас вожделение. Но нет у нас на это времени — у нас ни на что уже нет времени: мы уже чудовищно опаздываем. Вероятно, в конце концов мы возьмем кэб; к слову, вот и он!
Громыхая по булыжникам Друри-Лейн, мы мало-помалу ощущаем едва уловимый, не сказать, чтоб приятный, запах; он как ядовитый туман стелется вдоль по этим узким улочкам. Это пахнет река. Конечно, благодаря базалджеттовым сточным трубам Темза уже больше не отдает вонью гниющего мусора, столь непереносимой, что члены парламента однажды были вынуждены окунуть свои шторы в раствор сернокислой извести; но сточные трубы хороши лишь для тех, чьи современные туалеты с ними соединены. В трущобах же по-прежнему бытуют громадные зловонные выгребные ямы, откуда тошнотворная жижа проникает в лондонские подземные воды. Кроме того, ощущаются и всякие запахи от фабрик, расположенных, ради доступа к воде, вдоль берегов реки. Из пивоварен тянет хмелем с жаровен — пахнет довольно приятно, как и экзотическими травами с фабрики, где изготовляют джин. Но вдруг тошнотворно потянуло распаренными конскими костями с клеевых фабрик, кипящим жиром с мыловаренных, рыбным потрохом с Биллингсгейтского рынка, тухлым собачьим пометом от сыромятен. Неудивительно, что натуры чувствительные носят душистые бутоньерки или прикалывают к лацканам пиджака броши с эвкалиптовой солью.
Приближаясь к лондонскому порту, мы проходим под нависшими громадами складов, высоких и мрачных, точно утесы. Из одного исходит тяжелый и плотный аромат табачных листьев, из другого приторно пахнет патокой, из третьего — ползут тяжелые пары опиума. Здесь ноги липнут к тротуару из-за лопнувшей бочки рома. Вот путь преграждает марширующая фаланга солдат в красных мундирах. Повсюду вокруг клокочет многоязычная речь — белесые немцы, китайцы с темной косичкой, негры с яркими, повязанными вокруг головы платками. Мясник в синей робе взваливает на плечо лоток с мясом; за ним — боцман в соломенной шляпе бережно несет в руках бамбуковую клетку с длиннохвостым попугаем. Янки горланят удалые матросские песни. С оглушительной какофонией, как барабанный бой, бондари катят по булыжной мостовой бочки; блеют в своих клетях предназначенные на продажу козы. А река… река сплошь запружена кораблями всех мастей; их мачты и трубы простираются куда не кинешь взгляд. Шлюпы, шхуны, двухмачтовики, грузовые судна с бочками пива или углем; плашкоуты и рыбацкие лодки, клиперы — перевозчики чая и прогулочные катера; сверкающие пароходы с палубами красного дерева и закопченные трудяги-баржи. Каждое судно вносит свою лепту в общий беспорядочный гул, перекликаясь пронзительными визгами пароходных гудков, криками разгрузчиков угля, клаксонами лоцманских катеров и непрекращающимся перезвоном судовых баржевых колоколов.
Поистине лишь угасающее сознание не способно испытать прилив возбуждения при виде неугомонной суматошной энергии происходящего, этой демонстрации трудового порыва, изливающейся из недр величайшего в мире города, подобно пчелиному рою стремящемуся к грузным, сочащимся медом сотам в сердцевине улья и обратно. Правда, наличия душевной силы я в этом не узрел — зрелище впечатляло, однако было лишено мысли, и я смотрел на происходящее со стороны, как человек, наблюдающий за цирковой кавалькадой. Лишь такой, как Пинкер, был способен разглядеть в подобном действе нечто большее — увидеть, что Цивилизация, Коммерция и Христианство представляют собой в конечном счете единое целое, постичь, что только не стесненная властью коммерция может стать тем светочем, который способен озарить остаточные темные пятна нашего мира.
Глава четвертая
«Кедровый» — этот прелестный, свежий, кондовый аромат необработанной древесины в чем-то идентичен запаху карандашных стружек. Источником его является натуральное природное масло атласского кедра. Наиболее ощутим в зрелых плодах.
Открывший мне дверь на Нэрроу-стрит молодой человек примерно моего возраста был, несомненно, одним из тех успешных секретарей, о которых упоминал Пинкер. Одет он был безукоризненно, хотя и несколько консервативно: белый воротничок тщательно накрахмален, а сиявшие фиксатуаром волосы острижены коротко — куда короче, чем у меня.
— Чем могу служить? — произнес он, окинув меня холодным взглядом.
Я протянул ему визитную карточку Пинкера:
— Будьте любезны уведомить своего хозяина, что явился поэт Роберт Уоллис.
Молодой человек обозрел карточку:
— Вас велено принять. Следуйте за мной.
Я последовал за ним в здание, бывшее, как выяснилось впоследствии, неким складским помещением. Рабочие с баржи на пирсе выгружали джутовые мешки, и складские работники с мешком за плечами длинными вереницами сновали по складу в разных направлениях. Остро волной ударил в ноздри запах жареного кофе. И какой запах!.. В помещении находилось более тысячи мешков, ростеры-барабаны Линкера вращались денно и нощно. Запах этот, от сладости на языке до слезящихся глаз, был темен, как расплавленный вар. Горький, черный, манящий аромат, щекотал горло, вливался в ноздри, заполняя голову. Он мог с быстротой опиума привязать человека к себе навечно.
Это все я смог оглядеть лишь мельком, так как секретарь увлек меня по какой-то лестнице вверх и проводил до конторы. Одно окно ее выходило на улицу, но было и еще одно, более широкое, которое открывало вид на тот самый склад. Как раз у этого окна и стоял Сэмюэл Линкер, наблюдая за суматохой внизу. Рядом с ним под стеклянным колпаком тихонько пощелкивал небольшой медный прибор, исторгая тоненькую длинную бумажную ленту с какими-то печатными знаками. Спутанные петли бумажной ленты, причудливо, в виде цветка ириса, ложившиеся на начищенный паркет, являли собой единственное проявление беспорядка в этой комнате. За письменным столом другой секретарь, одетый точно так же, как и первый, что-то писал стальным вечным пером.
Линкер обернулся, увидел меня, бросил деловито:
— Беру четыре тонны бразильского и одну тонну цейлонского.
— Простите, как? — недоуменно переспросил я.
— Оплачу транспортировку пароходом при условии, что за время перевозки порчи не окажется.
Я сообразил: он диктует.
— А, понятно… Прошу вас, продолжайте.
Прозвучало нагло, Пинкер нахмурился.
— …Десять процентов будет удержано в счет будущих поставок. Остаюсь, и так далее… и так далее… Садитесь!
Последний возглас явно относился ко мне. Я сел.
— Кофе, Дженкс, будьте добры! — сказал Пинкер секретарю. — Номер четыре и номер десять, затем восемнадцать. Это я подпишу в ваше отсутствие. — Переведя взгляд на меня, он сухо произнес: — Вы, мистер Уоллис, назвались писателем.
— Да, верно.
— Но мои секретари не смогли отыскать ни единого вашего творения в книжной лавке на Чаринг- кросс. В платной библиотеке У. Х. Смита о вас и слыхом не слыхали. Даже, как ни странно, литературный редактор «Блэквуд Мэгэзин» с вашими творениями не знаком.
— Я — поэт, — сказал я, несколько обескураженный дотошностью расследований Линкера. — Но пока не публикуюсь. Мне кажется, я определенно дал вам это понять.
— Вы упоминали, что пока не слишком известны. Но вот я обнаруживаю, что о вас вообще никто ничего не слыхал. Вряд ли стоит говорить о степе ни известности, когда известий как таковых нет, не так ли?
Он тяжело опустился на стул по ту сторону стола.
