Лицо Алексея передернулось от отвращения, стараясь освободиться от рук брата, он с силой оттолкнул его. Леонид отлетел к стене. Покачнулась и полетела на пол висевшая в рамке старая фотография — молодая Лариса обнимает братьев, широко улыбаясь в объектив. Почему-то вспомнилось, как мать водила их тогда в фотомастерскую, как рыжий усатый фотограф, дыша перегаром, рассаживал их на фоне аляповато нарисованного на стене осеннего леса. И снова, прорываясь сквозь висевший в голове грязными клочьями туман, выплыла острая боль. «Это же брат мой, любимый до боли, красивый, удачливый, подлый, эгоистичный, ненавистный…»
— Я ненавижу тебя! — выдохнул вдруг Алеша. — Ты лезешь во все щели, всегда вмешиваешься в мою жизнь. От тебя деваться некуда, дышать нечем. И ты врешь, что хотел как лучше, желал добра… Тебе просто ужасно хочется влезть в мою жизнь, потому что своей-то у тебя нет и никогда не было!
Он тряс Леню за плечи. Макеев чувствовал, как затылок мерно бьется о кирпичную стену. Алешино искаженное лицо было совсем близко. Где-то испуганно визжала мать, гудел примирительно Лев Анатольевич.
— Да-да, мне хочется… — сдавленно хрипел он. — Мне хочется быть тобой, обладать тобой. А ты так и не понял, да? Не понял, идиот долбаный? Я тебя люблю, понимаешь, люблю!..
— Заткнись! Ты… ты мерзкий извращенец!
Леня со странным мучительным удовольствием наблюдал, как дергается от его слов лицо брата, как проступает на нем смесь ужаса и гадливости. Ему невыносимо было слышать эти слова, и он, казалось, готов был убить, уничтожить Леонида, лишь бы заставить его замолчать.
— Алексей, не трогай его! — спокойно попросила вдруг Вера.
Она подошла, тронула Алешу за плечо, и, словно по мановению волшебной палочки, разжались цепкие пальцы, до боли сжимавшие Ленины плечи.
— Он больной человек, я давно поняла, — тихо объяснила Вера. — Это не его вина, это навязчивая идея. Тут лечить нужно. Леонид, вы извините, я вчера не должна была вас так отпускать… Нужно было настоять на немедленном лечении. Но я не поняла, что все так далеко зашло…
— Да пошла ты! — визгливо выкрикнул вдруг Леня. — Пошли вы все!
Он оттолкнул брата, бросился прочь из комнаты, задев плечом заплаканную Марианну, и почти бегом покинул квартиру.
16
Солнце похабно усмехалось, развалившись над городом, нестерпимо пекло затылок. От раскаленных улиц несло жаром, грязью, бензином. Заплеванный тротуар словно плавился под ногами.
Леонид быстро шел по улице, не глядя по сторонам, налетая на случайных прохожих. Надсадно болела голова, перед глазами вспыхивали и гасли разноцветные круги, отдельные яркие искры. Изредка, когда боль становилась нестерпимой, он останавливался, тяжело приваливался к стене ближайшего дома и судорожно тер пальцами висок. Он не знал, сколько времени уже мечется по улицам Москвы. Казалось, что долго, бесконечно долго. А между тем солнце никак не желало закатываться за крыши, значит, с тех пор, как он вылетел из квартиры, прошло всего-то несколько часов.
Футболка взмокла от пота, плечо онемело, в висках все так же отдавался голос: «Я тебя ненавижу! Ты — мерзкий извращенец!»
Макеев сунул руку в карман, нашарил несколько смятых купюр и двинулся к ближайшему магазину. Дородная продавщица бросила на него сонный равнодушный взгляд, моргнула сиреневыми веками. «Сидит тут, в душном закутке, за прилавком целыми днями, — проносились в Лениной голове отрывочные мысли. — И ничего больше ей не нужно, никаких целей, желаний. Почему? Почему для кого-то все так просто… Жизнь как набор физиологических функций организма — спать, есть, совокупляться…»
Тетка отсчитала сдачу, поставила на прилавок бутылку портвейна. Макеев сунул бутылку под мышку, вышел из магазина, стараясь держать прямо раскалывающуюся голову. Он свернул куда-то во дворы, опустился на скамейку. Рядом раскинула узловатые ветки старая липа. Прислонившись головой к шершавому стволу, Леонид зубами содрал с бутылки белую пластмассовую пробку, отхлебнул отвратительного, отдающего жженым сахаром пойла. Боль не проходила, и он, стараясь унять дрожь в пальцах, выгреб из пачки горсть таблеток, забросил их в рот, запив портвейном.
«Вот и для него, Алеши, тоже все просто и понятно. И ничего не нужно от жизни. Сам сказал тогда — дом, семья, друзья, работа… Господи, какая скука, тоска… И как можно соглашаться на это, когда слышал, как взрывалась от восторга толпа, видя тебя на арене!»
Боль плавно отступала, голову окутывала блаженная темная муть. Прижав ладонь ко лбу, Макеев обводил воспаленным взглядом двор, в котором он оказался. Обычный тихий дворик в центре Москвы. Дорогие блестящие тачки у подъездов, детская площадка в стороне, на площадке носятся туда-сюда дети. Леонид, прищурившись от яркого солнца, смотрел на двух мальчишек, ловко скачущих по высокой ярко раскрашенной горке. Вот один ухватился за перила, прыгнул вниз и повис на руках, болтая ногами. Просто так, от переизбытка жизненной силы.
«Ему просто нравится ощущать свою силу и ловкость, — понял Макеев. — Ему безразлично, видит ли его кто-нибудь. Почему же сначала так просто, и все это понимают, а потом оказывается, что сила и ловкость не имеют никакой цены, если не получать взамен что-то, чего хочется больше всего на свете, — денег, славы, почета… Мне хотелось, конечно, хотелось… А ему… Ему было все равно, где заниматься, в пустом спортзале или в огромном Дворце спорта, заполненном ревущими зрителями. И он ни секунды не волновался, взлетал, тонкий и легкий, и парил… Проделывал все трюки с ясной мальчишеской улыбкой. А я так мечтал, так стремился и никогда не мог отработать программу так же чисто и безупречно. Господи, неужели, чтобы добиться идеала, нужно быть равнодушным, эгоистичным, плевать на всех и вся?»
Бутылка опустела. Леонид аккуратно поставил ее возле темного ствола дерева, поднялся и нетвердо побрел куда-то в сторону. Он кружил по дворам, путаясь в хитросплетении переулков и подворотен: то выходил на оживленную улицу, то оказывался в узком тупике, отгороженном металлическими гаражами. Вдруг оказался на маленьком рынке, среди громоздящихся друг к другу прилавков. Шумно перекрикивались торговки, сновали туда-сюда покупатели, под ногами чавкали сгнившие фрукты, мельтешили осы, сладко и тошнотворно пахло гнилью.
Макеев купил еще бутылку, пристроился с ней прямо на земле, за каменным павильоном, где торговали мясом. Рядом оказался какой-то оборванец. Он подобострастно заглядывал Лене в глаза, шамкал беззубым ртом, умолял сообразить на двоих, предлагал извлеченную из кармана закуску — два мятых плавленых сырка.
Леонид равнодушно махнул рукой, ему было все равно. Он принял еще две таблетки, отпил из бутылки и протянул ее случайному собутыльнику. Тот жадно припал к щербатому горлышку.
«Ему ни до чего не было дела, как ребенку… — не мог остановить мысли Леня. — Я хотел, я думал, что смогу сделать все за него. Ему останется только парить в воздухе, а я все самое тяжелое возьму на себя. Ведь он же, он не от мира сего, прекрасный золотой мальчик из сказки. Ему так не хватало здравого смысла, решительности, твердости, а мне… Вместе мы могли бы стать почти одним человеком, сверхчеловеком… А он не понял, не захотел…»
— Помню, приняли меня в восемьдесят шестом, — монотонно повествовал сомлевший от выпитого сосед.
Леонид покосился на него. Перед глазами почему-то мелькали черные точки, в ушах шумело. И Макеев отпил еще, вынув из грязных пальцев старика бутылку.
«Мы могли стать одним, ведь мы братья… Не тогда, так теперь. Я бы договаривался с продюсерами, вытрясал из них деньги и гарантии, а ему оставалось бы только прыгать перед камерой. Он делал бы то, о чем всегда мечтал я сам. За меня, вместо меня… И мне бы временами казалось, что это я, я сам, только моложе, красивее, талантливее. Ведь мы братья, родная кровь… Господи, да я бы все отдал, чтобы стать им хоть на одно мгновение…»
Не дослушав рассказ собутыльника, он поднялся, c изумлением почувствовав, как дрожат и сгибаются колени, привалился к стене дома и пошел наугад, хватаясь пальцами за выступы. Под левую
