Поверь, ты морально причастен к ее гибели, хоть сам вряд ли это осознаешь. Но такова была моя цель. Чем больше я тебя узнавала, тем яснее понимала, что ты заслуживаешь сурового наказания за предательство. Я изо всех сил старалась быть безупречной, и, похоже, добилась твоей любви — если ты вообще способен любить кого-нибудь, кроме себя. Пожалуй, ради такого стоило даже рискнуть свободой: я доказала тебе, как ты был глуп и как во мне ошибался. Ты всегда меня недооценивал.
Ты, конечно, хочешь знать, что меня к этому подтолкнуло. Только что я встречалась с адвокатом, мы обсуждали полученную им краткую версию обвинения. Он не сказал прямо, но я легко догадалась, что у меня нет надежды на оправдательный приговор. И все из-за проклятой машины! Я думала, ее сломают и она бесследно исчезнет. Однако никогда и ни в чем не стоит полагаться на других. Надо было сделать это самой — спихнуть ее в канал или сжечь. Но я сглупила, черт возьми!
Таддиус считает, что мне надо признаться. В этом была бы некая поэтика, но я не хочу. Если признаю свою вину, то проведу в тюрьме всю жизнь или по крайней мере б
Но прежде чем уйти, я расскажу тебе, что произошло и почему. Мне не нужно твое прощение. Мне не нужно, чтобы ты меня оплакивал, — не вздумай притворяться, будто твое сердце разбито, ведь мы оба знаем, что этого органа у тебя нет. Я просто хочу открыть тебе глаза, чтобы ты понял, кто ты на самом деле. У тебя есть деньги, обаяние, которым ты иногда пользуешься, и смазливое личико, но все это лишь витрина. Пока мы с тобой встречались, я со смехом наблюдала, как ты пытаешься мной манипулировать.
Констебль Керриган думала, что мне опасно с тобой встречаться, а было-то все наоборот. Ты считал себя опасным, но ты не знаешь, что такое опасность. Ты всего лишь женоненавистник, которому нравится принуждать женщин к сексу. Ты изнасиловал меня, и я уверена, что ты изнасиловал Ребекку, — прости, но я тоже не верю, что ее разбитая скула — случайная травма. Это не делает тебя кем-то особенным, Гил. Ты зауряден, глуп и не достоин ни меня, ни Ребекки, ни всех остальных женщин, которых ты пытался подчинить за эти годы.
Не знаю, когда ты прочтешь это письмо и разрешат ли тебе вообще это сделать. Когда я буду готова уйти, я оставлю констеблю Керриган записку с просьбой позаботиться о том, чтобы оно попало к тебе в руки. Думаю, она выполнит эту просьбу — если не ради меня, то ради тебя. Ей, наверное, неловко перед тобой из-за того, что она тебя подозревала. Что ж, понимаю. Я очень ловко ее дурачила. Как ты мог заметить, я умею врать.
Постараюсь описать все как есть. «Не надо класть густых теней, смягчать не надо красок». Кажется, так? Я мало что помню из «Отелло», но эти строки навсегда впечатались в мою память. В финале не остается ничего, кроме правды. Теперь уже нет смысла ее скрывать. Через несколько дней я выпью тайно накопленные мной антидепрессанты. Я не могу ждать до конца суда: потом за мной установят наблюдение. Сейчас самое время.
Я потратила немало сил, чтобы расположить к себе охранников. Они никогда не обыскивают мою камеру. Даже удивительно, какие чудеса творят слова «спасибо» и «пожалуйста»! Содержание под стражей — сильный стресс, и я легко убедила тюремного врача, что мне необходимы антидепрессанты. Гораздо труднее было не выпить их сразу, для этого и впрямь понадобилась сила воли. Но я отлично владею собой, особенно когда чего-то хочу. Совсем недавно я хотела тебя, но это быстро прошло.
Скажу сразу: убивать Ребекку я не хотела. Это не было для меня удовольствием или забавой. Мне пришлось так поступить ради собственного спасения. Ребекка была слишком слаба, ей не следовало знать то, что она про меня знала. Я не могла ей доверять и не могла дружить с ней так, как она дружила со мной.
Чтобы тебе было понятно, мне придется начать с самого начала, а это непросто. Я никому и никогда не рассказывала о своем детстве. С тех пор как уехала из родного городка, я больше ни разу туда не возвращалась и не буду говорить тебе, где он находится. Это не важно.
Я жила с мамой и бабушкой. Не знаю, куда подевался мой отец, но его никогда не было со мной рядом. Впрочем, я по нему не скучала. Мама страдала маниакально-депрессивным синдромом и почти все время чудила — то порхала в эйфории, то лежала пластом. По утрам, вставая с постели, я не знала, что меня ждет. Даже не представляю, каким чудом я выжила, но когда мне было четыре года, к нам переехала бабушка, и в доме появился какой-то порядок.
Теперь в кухне всегда была еда, а на кровати — постельное белье. Я ходила в чистых вещах, пусть не новых, не красивых и не таких, какие мне хотелось. Но я всегда была аккуратно одета, накормлена и не возражала, что мне приходится жить в одной комнате с Наной. Во всяком случае, тогда не возражала. Я просыпалась среди ночи, слушала ее дыхание, и мне было спокойно оттого, что рядом кто-то есть.
Но став постарше, я начала тяготиться ее присутствием. Мне были неприятны ее сонные стоны и ворчание. Я не имела своего личного пространства и никуда не могла от нее скрыться. Она всегда была тут как тут, следила за мной, комментировала мои книги, одежду, слова. У Наны был злой язычок, и она вовсю чихвостила меня по поводу и без повода.
Я изо всех сил старалась не привлекать ее внимание, поэтому много времени проводила в местной библиотеке или школе — больше пойти мне было некуда, — и в итоге превратилась в заядлого книгочея и трудоголика. В дальнейшем эти качества помогли мне пробиться в жизни, так что, наверное, мне стоит сказать Нане спасибо.
А еще Нана была настоящим ипохондриком и практически не вылезала из врачебных кабинетов. Она ходила туда дважды в неделю то с одной, то с другой проблемой. У нее имелись рецепты на все известные человечеству обезболивающие препараты: она принимала лекарства от нервов, пила таблетки, чтобы заснуть, и другие — чтобы проснуться. В конце концов новый семейный врач поставил ей диагноз «полиревматизм», и она с восторгом рассказывала всем подряд о своем «поли-моли-тизме» — якобы старый лекарь сам не знает, что это за зверь. Однажды я залезла в Интернет и нашла там сие заболевание. Оказалось, оно проявляется в неспецифических болях и недомоганиях. «О, моя спина, мои колени! Доктор, у меня стреляет в ягодицу! Ноет шея! Сегодня я едва держусь на ногах!» — «Ничего страшного. Попейте обезболивающие». — «Да? Ну ладно, раз вы настаиваете».
У меня и в мыслях не было использовать Нану — до тех пор пока Стив Уилмот, живший двумя этажами ниже, не попытался напасть на нее на лестнице. Тупой как пробка и такой же активный, Стив не ожидал, что желание Наны удержать свою сумку окажется сильнее его желания эту сумку украсть. Он замотал лицо шарфом, но бабка сразу его узнала. Это было не трудно: каждый день он носил одну и ту же футболку «Рассел-атлетик», и даже не догадался переодеться перед налетом. Нана пригрозила, что все расскажет его матери, и он в испуге удрал. Стив был чуть старше меня, но мы с ним немного общались, и в следующий раз, когда он играл в футбол во дворе, я подошла и спросила, чего он хотел, ведь он знал не хуже моего, что Нана не носит с собой много наличности.
— Таблетки. У нее их полно, да?
— Ты же их не принимаешь.
Стив считал себя крутым атлетом и не употреблял запрещенные препараты.
— Я бы их продал. Можно неплохо наварить, если толкнуть «колеса» нужным людям.
— Какие, например?
Стив, который обычно не помнил ничего, кроме футбольного счета и своего заказа в китайском ресторанчике, вдруг затараторил:
— Возбуждающие, успокаивающие — валиум и прочие. Все кодеинсодержащие, трамадол. Если ей назначают препараты с морфием — вообще класс!
Я вспомнила запирающийся шкафчик рядом с кроватью Наны и батарею маленьких пузырьков с таблетками, а также картонные упаковки с торчащими из них блистерами. Она пробовала все существующие лекарства и никогда ничего не выбрасывала. То, что раньше я воспринимала как старушечий хлам, теперь показалось мне невостребованным ресурсом.
Я начала потихоньку таскать у нее то одно, то другое лекарство — немного, чтобы ни Нана, ни врач
