...И духов зла явилась рать

странная вещь, сынок, и печальная. Ты всегда убегаешь далеко, а я сижу на крыше и пытаюсь приспособить книги вместо черепицы, и я довольно скоро понял, что ты, Уилл, мудрее, лучше и быстрее, чем я когда-либо буду.

Папина трубка погасла. Он замолк, чтобы выбить ее и снова набить табаком.

— Нет, сэр, — сказал Уилл.

— Да, — возразил отец. — Я был глуп и не знал этого. И мой здравый смысл подсказывает по этому поводу; ты мудрый.

— Забавно, — проговорил Уилл после долгого молчания. — Ты рассказал мне сегодняшней ночью больше, чем я тебе. Я еще немножко подумаю. Может быть, я скажу тебе кое-что за завтраком. Ладно?

— Ладно, если ты захочешь.

— Потому что… я хочу, чтобы ты был счастлив, папа.

Он стыдился слез, которые навернулись ему на глаза.

— Со мной все будет в порядке, Уилл.

— Я бы сделал все на свете, лишь бы ты стал счастливым.

— Уилл, Уильям… — Папа опять раскурил свою трубку, некоторое время наблюдал, как душистый дым растворяется в ночном воздухе, а потом продолжил. — Просто скажи мне, что я буду жить вечно. И все будет хорошо.

Его голос, подумал Уилл, я никогда не замечал — ведь он того же цвета, что и его волосы.

— Па, — сказал он, — не говори так печально.

— Просто я печальный человек. Я читаю книгу, и она делает меня печальным. Смотрю фильм — печально. Игры? Они все во мне переворачивают.

— А есть что-нибудь, что не делает тебя печальным? — спросил Уилл.

— Лишь одно. Смерть.

— Ну, ты даешь! — удивился Уилл. — Я-то думаю, что причина как раз в этом.

— Нет, — сказал человек с голосом, так подходившим к его волосам. — Смерть делает печальным все остальное. Но сама по себе она только страшит. Если бы не было смерти, все остальные вещи не старились бы, не портились, не ветшали…

И вот приходит карнавал, подумал Уилл, со Смертью как с кнутом в одной руке, с жизнью как с пряником в другой; одной рукой пугает, протягивает другую, чтобы у тебя потекли слюнки, Карнавал приходит сюда, у него полны обе руки.

Он вскочил.

— Послушай, папа! Ты будешь жить всегда! Верь мне, не сомневайся! Конечно, ты был немного нездоров, но ведь это прошло. Конечно, тебе пятьдесят четыре, но ведь это еще не старость. И еще одно…

— Что, Уилл?

Отец ждал. Уилл колебался. Он кусал губы и затем вдруг выпалил:

— К карнавалу и близко не подходи!

— Странно, — сказал отец, — я тоже хотел тебе это сказать.

— Я не вернулся бы туда и за миллиард долларов!

Однако, подумал Уилл, это не помеха для карнавала, который рыщет по городу, чтобы прийти ко мне.

— Папа, обещаешь?

— Почему ты не хочешь, чтобы я туда пошел, Уилл?

— Это я расскажу тебе завтра или на той неделе, или в будущем году. Только доверься мне, папа.

— Хорошо, сынок, — отец взял его за руку, — обещаю тебе.

И они оба как по сигналу повернулись к дому. Час был поздний, сказано было достаточно, и они чувствовали, что надо идти.

— Путь, по которому ты ушел, — сказал отец, — это путь, по которому ты войдешь.

Уилл тихонько подошел к стене, чтобы коснуться железных ступенек, спрятанных под шуршащим плющом.

— Папа, ты не станешь их ломать?..

Отец ощущал скобу пальцами.

— Когда тебе это надоест, ты сам их сломаешь.

— Мне никогда не надоест.

— Может быть, тебе сейчас так кажется? В твоем возрасте представляется, что никогда и ничего не надоест. Хорошо, сынок, лезь наверх.

Уилл заметил, как отец посмотрел наверх, словно разглядывая спрятанную под плющом лестницу.

— Ты тоже хочешь по ней забраться?

— Нет, нет, — поспешно ответил отец.

— А то давай, — улыбнулся Уилл.

— Мне и эта хороша. А ты полезай.

Он все еще смотрел на плющ, шевелившийся в тусклом утреннем свете.

Уилл подпрыгнул, ухватился за первую, вторую, третью скобу и посмотрел вниз.

Отсюда папа, стоявший там, на земле, выглядел маленьким, осевшим. Почему-то не хотелось оставлять его в ночи, словно покинутого в беде. Уилл поднял было руку, чтобы схватиться за следующую скобу, но остановился.

— Папа, — прошептал он, — тебе просто слабо!

— Это еще почему?! — молча кричал папин рот.

Он подпрыгнул и ухватился за скобу.

И с беззвучным смехом мальчик и мужчина, не останавливаясь, карабкались по стене дома, одновременно перехватывая руками и упираясь ногами в скобы.

Он слышал, как папа поскользнулся, но удержался и нащупал ступеньку.

Держись! — мысленно подбадривал он.

— Эх…!

Отец тяжело перевел дыхание.

Закрыв глаза, Уилл молился про себя: держись, держись…

Старик напряженно вздохнул, выругался свирепым шепотом и опять полез.

Уилл открыл глаза и продолжал карабкаться; оставшийся путь был высоким, прекрасным, приятным, удивительным и гладким! Они подтянулись и сели на подоконник, одинакового роста, одинакового веса, освещенные одними и теми же звездами, и сидели, обнявшись, давясь от приступа смеха, который навалился на них сразу, охватив обоих, но они сдерживались, опасаясь всевидящего Бога, мамы и ада; они плотно зажимали друг другу рты и чувствовали, как из них фонтаном бьет согласное горячее веселье; так продолжалось мгновенье за мгновеньем, и глаза их светились, они были полны влаги и любви.

Потом, в последний раз крепко обняв сына, папа ушел, дверь спальни закрылась.

Опьяненный чередой ночных событий, предчувствием еще более важных и сложных откровений, которые вдруг открылись в папе, Уилл отшвырнул ослабевшими руками одежду, отпихнул ее восхитительно натруженными и побаливающими ногами, и как бревно повалился в постель.

29

Он спал ровно час.

И потом, словно припомнив что-то, мельком увиденное, проснулся, сел и посмотрел на крышу дома, где жил Джим.

— Громоотвод! — ужаснулся он. — Громоотвод исчез!