повторить его несколько раз, чтобы убедиться, нет ли здесь какой ошибки. Я спросил его, приехал ли губернатор, и не для того ли собралась тут толпа, чтобы приветствовать его. Гражданин ответил с неисчерпаемой любезностью, что губернатор уже целый час как приехал и что в эту минуту он принимает во дворце поздравления городских властей. Я узнал все, что хотел узнать, вежливо поклонился любезному гражданину и ушел, обдумывая разные планы.
Рассказывая так подробно о происшествиях, по-видимому маловажных, Бирбомоно очевидно имел цель, без сомнения состоявшую в том, чтобы, возбудив нетерпение сеньоры, отвлечь ее внимание, переменить течение ее мыслей и таким образом подготовить ее выслушать без волнения важные известия.
Он вполне достиг этой цели: сеньора слушала его с лихорадочным волнением, даже с раздражением, хотя и силилась казаться спокойной, чтобы не рассердить человека, неограниченную преданность которого она знала и прекрасный характер которого ценила. Мы забыли сказать, что, говоря таким образом, вероятно тревожимый солнечными лучами, врывавшимися в открытое окно, Бирбомоно опустил штору, так что собеседники находились в относительной темноте и вид на окрестности был совершенно скрыт от их глаз.
— Какие же планы обдумывали вы? — спросила сеньора.
— Разве я сказал «планы»? — возразил он. — Стало быть, я ошибся, у меня был только один план: пробраться во дворец и представиться губернатору.
— Да, да, — сказала она с живостью, — и вы его исполнили, не правда ли, друг мой?
— По крайней мере постарался, сеньора. Но это было нелегко; не то чтобы солдаты мешали мне войти, напротив, двери были открыты и все могли входить и выходить, но толпа была так тесна, число любопытных так велико, что буквально невозможно было продвигаться вперед.
Читатели видят, что дело происходило не совсем так, но, без сомнения, Бирбомоно имел причину слегка изменить истину.
Говоря, Бирбомоно прислушивался к шуму, сначала почти неприметному, но который увеличивался с минуты на минуту. Сеньора не слушала и не слышала ничего, кроме того, что ей рассказывал Бирбомоно. Все ее внимание было сосредоточено на этом рассказе.
— Однако, — продолжал он, возвысив голос, — хитростью и терпением успел я пробраться во дворец и даже войти в ту залу, где находился губернатор. Тогда случилось странное обстоятельство. Едва его сиятельство, разговаривавший в эту минуту с алькальдом, заметил меня, как без всяких церемоний оставил его, подошел ко мне и назвал меня по имени.
— Это удивительно! Прошло так много времени!
— По крайней мере, четырнадцать лет. Тогда губернатор отвел меня в сторону, не занимаясь больше другими, и начал меня расспрашивать. Вы понимаете, сеньора, что между нами состоялся разговор продолжительный и интересный; мне многое пришлось рассказать ему.
— Ах! — прошептала она, вздыхая. — Бедный Санчо, которого я так любила! Он теперь меня не узнает.
— Почему же, сеньора?
— Горе так жестоко изменило мой облик, друг мой, что меня трудно узнать. Однако я была бы так рада видеть его!
— Это зависит от вас.
— Я не смею отправиться к нему, друг мой.
— Почему бы не приехать ему?
— Захочет ли он? — прошептала она, вздыхая.
— Если вы изъявите желание, сеньора, я убежден, что он тотчас прискачет.
— Ах! Это невозможно, друг мой, он богат, счастлив, могуществен, он, может быть, считает меня умершей.
— Я все ему рассказал.
— Это правда, но я более не принадлежу свету, я существо проклятое. Если он меня увидит, он, может быть, от меня отречется.
— О, какие у вас ужасные мысли, сеньора! Чтобы дон Санчо, который так вас любил, отрекся от вас! О!
— Несчастье делает несправедливым, друг мой. Я прощу ему, если он меня разлюбил, но не хочу подвергаться его презрению.
— О, сеньора, сеньора! Вы жестоки.
— Да, это правда; но, видите ли, я люблю его, друг мой, я люблю его, как любила двадцать лет назад, и будь он здесь, возле меня, на этом самом месте, мне кажется, я нашла бы еще в моих глазах, иссохших от горя, радостные слезы, чтобы приветствовать его возвращение.
Вдруг дверь отворилась, и на пороге показался дон Санчо Пеньяфлор.
— Сестра! — воскликнул он, раскрывая объятия. — Я все бросил, чтобы обнять тебя.
— Это ты! Ты! — громко вскричала она и, бросившись к маркизу, спрятала, заливаясь слезами, голову у него на груди.
Бирбомоно рассудил, что его присутствие вовсе не обязательно, и скромно удалился, затворив за собой дверь. Дон Санчо, столь же взволнованный, как и сестра, смешивал свои слезы с ее слезами.
— Клара! Бедная Клара! — только и мог проговорить он; сердце его было так полно, что он не мог придумать слов, которые передали бы то, что он чувствовал.
— Брат мой! Милый Санчо! — шептала донна Клара сквозь слезы. — Наконец-то я вижу тебя, наконец прижимаю тебя к сердцу. О! Я счастлива, так счастлива в эту минуту!
— Возлюбленная сестра, возьми себя в руки, соберись с мужеством; мы снова вместе после такого долгого времени. О! Я заставлю тебя забыть твою тоску и прошлые горести.
Она вдруг выпрямилась при этих словах, откинула волосы, закрывавшие ее лицо, бледное и орошенное слезами, и, печально покачав головой, прошептала:
— Ах! Я проклятое существо, разве ты не знаешь, Санчо? Я одна, всегда одна.
Закрыв лицо руками, она снова заплакала. Маркиз тихо подвел ее к стулу и сел подле нее.
— Клара, — сказал он, держа ее за руку и с нежностью глядя на нее, — ты теперь не одна, я вернулся, и разве ты не знаешь, что я буду помогать тебе всеми силами в твоих поисках?
— Ах! Один раз ты уже давал мне это обещание, брат, помнишь? Однако…
— Да, — перебил он с живостью, — но тогда, сестра, я был молодым человеком, почти ребенком, без права голоса, без воли. Взгляни же на меня теперь, я возмужал, я силен, могуществен, многое, чего не знал тогда, я знаю теперь. Я говорю, что помогу тебе, сестра, и Бог защитит нас, мы преуспеем.
— Ты думаешь? — прошептала она.
— Надеюсь, сестра.
— О! Говори, говори, умоляю тебя, скажи мне все, что ты знаешь
— Расскажи мне сначала, как ты жила после нашей раз луки, что ты делала, отчего ты вдруг исчезла, заставив нас предполагать, что ты умерла?
— К чему рассказывать тебе об этом, брат? Говори прежде ты.
— Нет, я хочу знать, что было с тобой и чего ради ты вдруг отказалась от света, чтобы похоронить себя в безвестности и уединении?
— Ты требуешь, чтобы я рассказала тебе об этом, брат?
— Я очень хочу этого, Клара, расскажи мне все, не думай, чтобы мною двигало пустое любопытство, мне нужно знать твою жизнь, чтобы утешить тебя.
— Задача трудная, брат. Ах! Ничто на свете не может утешить мать в потере ее ребенка.
— Бедная сестра!
— А что мой отец? — внезапно спросила она чуть слышно.
— Он жив, — ответил дон Санчо, — и живет, окруженный всеобщим уважением и осыпанный почестями.
— Да-да, — сказала она со вздохом, — так и должно быть. Вспоминает ли он хоть иногда о своей дочери?
— Никогда твое имя не срывалось с его губ; он считает тебя умершей.
— Тем лучше! — заметила она. — Может быть, эта уверенность сделает его снисходительнее к
