спускаться по ней придется чуточку дольше... или все-таки нет? Если прибавить шагу, сумерки его не нагонят.
Да и в любом случае другой дороги в обход здесь нет — разве что вернуться назад и попытать счастья на той развилке тропы, которая уходит круто вниз сразу за Цветными Камнями. Вернуться — и потерять не час-другой, а полдня.
Ну вот еще!
Эннеари вновь смерил взглядом расстояние до гребня стены, без всякой нужды поправил зачем-то и без того удобно висящий колчан и положил кончики пальцев на шершавые каменные заусенцы.
Подъем и впрямь оказался нетрудным. Ни разу рука Эннеари не ошиблась в поисках очередного выступа, ни разу нога его не соскользнула с мимолетной опоры. Он и сам не знал, откуда взялось неожиданное ощущение опасности. Словно кто-то невидимый замолотил его спину кулаками, давясь безмолвным криком — и этот несуществующий крик разрывался таким безысходным отчаянием, что Эннеари невольно сделал то, чего никак уж нельзя делать, когда подымаешься по отвесной стене. Покорясь внезапному призыву, пусть несуществующему, но оттого не менее властному, он обернулся — обернулся навстречу уже не предчувствию, а тугому гневному свисту, тяжелому и неумолимому.
Стрела, которая должна была угодить ему в основание шеи, вспорола его левую щеку.
От резкой боли пальцы Эннеари враз ослабели и разомкнулись. Уже понимая, что не успевает, что он сейчас упадет, эльф попытался было сомкнуть пальцы снова — но вместо камня они уцепились за пустоту, и та же самая пустота быстро колыхнулась перед глазами, ударила по ушам гулкими ладонями, дернула за каждый мускул, за каждое волоконце, изгибая, вздыбливая, направляя в неверную сторону... пустота наполнила собой легкие, плеснулась в мозгу, смывая и горы, и небо, и боль в раненой щеке... а потом устремилась вниз, увлекая за собой потерявшее опору тело, вниз, туда, где нет ничего, кроме нее, всевластной пустоты — потому что ничего другого на этом свете нет и вовсе. Вот только она лгала — внизу были камни, была тропа, на которую Эннеари рухнул, самую малость не добравшись до гребня... а еще внизу была темнота.
Эннеари потерял сознание очень ненадолго. Очнулся он быстро, вдоха за два... а очнувшись, понял, что снова не успел. Какого-то жалкого мгновения не хватило, чтобы встать... встать, открыть глаза, раны залечить... не хватило.
— Эй, да ведь это не он! — послышался хриплый голос. — Это другой. С-сволота остроухая!
Кованый сапог с размаху угодил эльфу под ребра. Эннеари почти сумел уже разлепить склеенные кровью ресницы — но удар заставил его вновь крепко стиснуть веки от перехватившей дух боли. Еще один пинок. И еще. Вновь ругательство... только голос уже другой. Еще удар... минуту бы, одну только минуту, единственную, ту самую, которой нет!.. долю минуты хотя бы...
Нелепо, до чего же нелепо. Угодить под стрелу, сорваться со скалы и попасть под сапоги разъяренных своей ошибкой наемников — наемников, которые и охотились-то вовсе не на него... но прикончить они его все равно прикончат — то ли со злости, то ли просто для того, чтобы не оставлять живого свидетеля... и не оставят... потому что никакая живучесть Эннеари сейчас не выручит... ведь ему не хватило минуты, всего лишь минуты... меньше даже, чем минуты... и он не успевал — теперь уже в самый последний раз.
Когда град пинков внезапно прекратился, а ругань сменилась воплями ужаса, Эннеари уже не мог подняться, не мог открыть глаза. Ему казалось, что он не здесь, а где-то далеко — и оттуда, издалека, он скорее угадал отрешенно, чем услышал тяжкое содрогание, подобное исполинскому смеху — Хохочущий Перевал недаром так назывался. А следом за содроганием пришел белый гром, накрыв собою всю седловину перевала. Он поглотил и тропу, и валун, и предсмертные крики убийц — поглотил, навалился, сдавил обессиленное тело Эннеари и поволок за собой.
Следом за этой гаснущей мыслью пришла другая, совсем уже неотчетливая, как последние отголоски дальнего эха.
Если глядеть только на клинки, взлетающие навстречу небесной синеве и солнечному сиянию, легко можно было представить себе, что это сказочный великан жонглирует двумя кинжалами. Однако клинки были не кинжалами, а двуручными мечами, и в полет их посылал отнюдь не великан.
Бывший — давно, очень давно, десять уже лет, как бывший! — канцлер Селти проделывал это упражнение каждодневно. Не для того даже, чтобы не размякнуть — хотя и опуститься, утратить былую силу и сноровку... о таком он не мог и помыслить. Вообразить свое тело обрюзглым, согбенным, с обвисшими мускулами... о нет! И все же Селти жонглировал мечами не ради того, чтобы не утратить формы. Просто ему нравилось это занятие. Ему нравилось раз за разом покорять тяжкое могущество стали. Даже и одним двуручным мечом швыряться — всякий ли сможет? А он, Селти, заставляет летать два меча. Это повинуясь велению его руки и ничьей иной клинки летят вверх и вновь послушно подставляют рукояти своему господину. Это он, Селти, способен принудить их к послушанию. Это его сила смиряет упрямую тяжесть и посылает мечи в полет наперекор их природе.
Никто больше так не может. Никто. Во всем Найлиссе... и не только в Найлиссе.
Вверх, снова вверх... а потом — в горло воображаемого врага, и от плеча наискось, до пояса... полет — и падение... сладостный всхлип вспоротого воздуха, сияющая дуга замаха... и снова тяжкий, раздирающий естество полет.
Селти поймал мгновенно выблеснувшие на солнце мечи — как обычно, сначала левой рукой, потом правой. Он всегда обращал больше внимания на левую руку. Никто не любит сражаться с левшой. Даже он сам.
— Долго я еще буду ждать? — надменно поинтересовался он.
Замершие восхищенно оруженосцы наконец-то соизволили пошевелиться. Проклятье, ну почему Селти должен довольствоваться всяким нерасторопным дурачьем? Он, самый родовитый, самый могущественный из всех рыцарей Найлисса... разве такие слуги достойны его величия и мощи?
Оруженосцы Левой и Правой Руки подскочили к господину почти одновременно и вытянулись в струнку, готовые исполнить свои обязанности. Селти усмехнулся в душе. Ничего, подождут. Раз уж они посмели заставить господина ждать себя — пусть-ка постоят, помаются. И пусть только попробуют вздох испустить или как еще недовольство выразить...
Оруженосцы не посмели. Что ж, их счастье. Выждав подобающее время, Селти отдал им мечи. Сначала левый, потом правый. Ничего не поделаешь, за все приходится платить. И за единственное в своем роде мастерство — тоже. Ни один сопляк, мечтающий во благовремении сделаться рыцарем, не способен принять от него оба меча сразу — слишком уж велика тяжесть. Вот и приходится Селти вместо одного остолопа терпеть подле себя двоих. Экая докука. Злость берет, глядя на их неуклюжие старания. Что ж, старайтесь, голубчики, старайтесь. Хоть поперек себя узлом завяжитесь. Никакая, самая даже ревностная служба вам не поможет. Не видать вам рыцарского пояса, как собственной спины. Не для того Селти вас школит, чтобы потом вот так, за здорово живешь, отпустить вас и сменить на новую пару необученных ослов. Нет уж, шалишь. Когда кругом сплошное дурачье и быдло... ну, да провинция всегда остается провинцией, будь она хоть в одном дне езды от столицы. И кой черт дернул Селти привезти с собой собственных пажей и оруженосцев?
А такой, что выхода у него не было. Не подобает родовитому вельможе, хоть бы и опальному, являться где бы то ни было без достойной его положения свиты. Пусть даже опала его и тайная, не всякому разумению внятная... тем более нельзя. Вот и приходится повсюду таскать за собой толпу неумех... посмешище, да и только. Это разве человек сторонний восхищенно склонит голову перед блестящим кортежем бывшего канцлера. Много ли они, сторонние, понимают? Не такая свита приличествует одному из первых вельмож королевства. Находить тайную утеху в том, чтобы с дерзким вызовом облачать даже конюхов в шитую жемчугом раззолоченную парчу — и знать, знать с пронизывающей до дна души горечью, что это все не то...
Будь проклята черная тварь, укравшая расположение короля!
— Подать воды! — рявкнул Селти. — Мне что, еще и умывания дожидаться нужно?
— Все готово, господин, — склонил голову самый отважный из пажей, державший на вытянутых
