сидел с открытым ртом. Тейю как ни в чем не бывало прихлебывала свою окрошку – судя по звукам, прямо из миски, но ему сейчас было не до педагогики. Потому что возня на подоконнике разом утихла, и все его новые обитатели исчезли под плотной беловатой намоткой.
– Да это же коконы! – обалдело выдохнул Дан, переводя взгляд на Тейю.
Она торопливо втянула за щеку непомерно удлинившийся язык вместе с прилипшим к кончику ломтиком банана и потупилась, будто ни при чем. А на подоконнике тем временем началась едва слышная канонада. Там дружно лопались вызревшие живые почки и из тесных чехольчиков самоотверженно выколупывались на волю влажные, мятые существа, на глазах обсыхая и распускаясь сказочными цветами крылышек. Окно было девственно чисто и помаргивало, как знойными очами, десятками крупных тропических бабочек. В десяти сантиметрах от Дана, точно на уровне глаз, мерцал перламутрово-лазоревый красавец, цепляясь за вылинявшую ткань. Далеко не сентиментальный бывший ловчий, повинуясь наитию, бережно протянул к существу палец, неуместно жесткий и грубый. И когда бабочка отважно перебралась ему на руку, Дан почувствовал, что готов зареветь. А на деле яростно зашипел на Тейю, отпрянувшую от неожиданного натиска.
– Ты что, сдурела? Убери немедленно!
Бабочка ринулась прочь от Дана, словно испуганная его хамством, и его обожгло острое чувство утраты. Отпрянула – и вылетела в приоткрытую форточку, и, прежде чем пристыженный Дан сумел хоть что-нибудь поделать, весь переливающийся, перепархивающий, вспыхивающий красками народец снялся с места и утянулся вон, словно подхваченный сквозняком. В следующую минуту Дан беспомощно смотрел, как бабочки роятся прямо за их карнизом вокруг полуголых по сентябрьской поре веток какого-то дерева.
– Так лучше? – сдержанно осведомилась Тейю.
– Нет! – рявкнул он (бесчинствовать так бесчинствовать). – Если ты хотела не привлекать внимания к нашему убежищу, тебе это отлично удалось, поздравляю.
И, с некрасивым злорадством глядя на вытянувшуюся мордочку демоницы, припечатал:
– Экзотические бабочки в этой стране отродясь не водились.
– Ладно, – легко согласилась она.
Хлопотливое движение вокруг дерева тут же остановилось, а множество реявших бабочек упало на ветки пышными, пламенеющими в грязно-сером пейзаже цветами.
– Самое оно! – воскликнул Дан, уже почти в отчаянии. – Цветы посреди столичного двора, в сентябре! Почему бы тебе сразу не написать над нашими окнами «Здесь скрываются бывший ловчий и демон»?
Пленница беззвучно поставила на стол миску, уставила на Дана глазищи, потемневшие до густой чернильной лиловости. Они были залиты слезами, всклень, как колодцы с ледяной вязкой водой, пролились через край, и слезы медленно потекли одна за другой.
– Я не могу надолго менять сущность вещей, – глухо проговорила Тейю. – Цветы, бабочки – это по- прежнему пыль, и скоро вернет себе прежний облик. Я просто не знала, что вам она приятнее в виде пыли. Прости, я не знала. Иногда я все еще надеюсь.
Она говорила, и пестрые головки цветов за стеклом на глазах жухли, чернели, обугливались, рассыпались… Невозвратимо, как вода утекает сквозь пальцы. Порыв ветра сорвал с веток пепельные хлопья, прихватив заодно несколько пожелтевших листьев, и все кончилось.
И Дану вспомнилось вдруг, совсем не к месту… Он сам, маленький еще, судя по тому, как мощно бугрятся, как круто забирают вверх стволы самых обычных деревьев. Крона – где-то там, высоко, в мире облаков. А тут, в Дановом личном мире, пророс кто-то. И цветет. Мохнатый, как зверушка, нахохленный, пялится сразу восемью глазами. Дан долго пытался сообразить, как назвать их цвет – праздничный, чисто выстиранный. Наконец откуда ни возьмись явилось нужное слово – лазоревый. Сельское слово, простое совсем. Пока Дан любовался, приблизился учитель, и вспышка его необъяснимого раздражения буквально сгустила воздух вокруг него и воспитанника.
– Откуда он здесь?
Короткое, как плевок, заклинание, и цветок, полыхнув, мгновенно обуглился. А маленький Дан заплакал.
– Сделай обратно!
– Нет.
– Сделай, он красивый.
– Не могу.
Дан, помнится, до того поразился, что слезы просохли. До сих пор он жил в убеждении, что учителю подвластно все. То есть совершенно. И понимание обожгло, как бадья ледяной воды.
– Ты не можешь сделать цветок?
– А зачем? Вон их сколько вокруг. Сами растут, без всякой магии.
– Этот был один. Он нездешний?
Учитель угрюмо отмолчался, и Дан продолжил допытываться:
– Неужели не можешь? Пять лепестков, желтая середка… Так просто!
– Просто. Из металла могу. Из бумаги, из дерева. Из любого материала…
– А живой?
Под обжигающим взглядом ребенка лицо мага словно обветрилось, став еще более жестким и непроницаемым. И Дан, с разъедающим чувством утраты, опустил глаза, вновь набухшие слезами. Кучка пепла у его ног слабо шевелилась на сквозняке.
– Ясно. Только мертвый…
Все это было там и тогда. А здесь и сейчас немолодая, очень тучная дама, начисто забывшая, куда и
