Копья лязгнули, скрещиваясь.
— Никого пускать не велено, — гулким басом сообщил один тсец.
— У меня важное сообщение для отца. — Тсаревич нарочно выделил последнее слово, намекая, что он не кто-то.
— Никого пускать не велено.
Шарес уже собирался прибегнуть к крайнему средству, но тсаревичу все-таки не хотелось врываться в отцовские покои с боем. Вместо этого он всего лишь положил руку на рукоять меча — а стража сразу встрепенулась, обнажила клинки.
— Вы поднимаете оружие на своего тсаревича? — холодно уточнил Шарес, поправляя ножны и убирая руку.
— Но, ваше высочество… — Тсецы растерялись. Одно дело — броситься на второе по важности лицо тсарства по прямому приказу первого, и совсем другое — по расплывчатому не пускать. Эдак самих потом перевешают.
Шарес воспользовался их замешательством, толкнул дверь и вошел.
И сразу понял, что никого он тут не разбудил.
В комнате горело не меньше десятка свечей. Вокруг застеленного картой стола сидели семеро — сам тсарь, Кастий и пятеро его хорьков. Один как раз что-то докладывал, с появлением тсаревича осекшись на полуслове.
— Пошел вон, — неприязненно проскрипел тсарь, не отрывая взгляда от карты. — Я занят.
Обычно Шарес старался не связываться с отцом, когда тот пребывал в подобном настроении. Но дурацкие препирательства со стражей окончательно вывели его из себя. Чтобы его, без лучины тсаря, выгоняли с какого-то тайного совещания, как сопливого мальчишку!
— Чем?
— Не твое дело.
— С каких это пор дела тсарствия стали не моими? — дерзко поинтересовался Шарес, подходя к столу.
Удивленный тсарь наконец соизволил поднять голову. Кастий тоже смотрел на тсаревича, взгляд у главы хорьков был странный — не то настороженный, не то… одобряющий, и это придало Шаресу сил. С Кастием он не слишком ладил, но признавал ум и заслуги этого человека. Такого лучше держать в друзьях, чем в тюрьме или, пуще того, во врагах.
— С тех пор, как ты его предал, — отрезал тсарь. — Убирайся. Шарес, будто не расслышав последнего слова, оперся о стол напротив Витора и медленно, убедительно произнес, глядя ему в глаза:
— Я люблю Ринтар не меньше тебя, отец. И никогда не сделаю ничего, что могло бы ему навредить. Тебя интересует, что было в том письме? Хорошо, я тебе расскажу.
— Это уже не имеет значения, — огорошил его Витор. — Поговорим завтра утром. Можешь пока хорошенько обдумать свое признание, чтобы оно звучало как можно покаяннее…
— Мне не в чем каяться. Я и так непростительно долго увиливал от этого разговора. — Тсаревич на миг прикрыл глаза, а затем на одном дыхании отчеканил: — Письмо было для Исенары. Я люблю ее. И хочу на ней жениться.
По невозмутимому лицу Кастия можно было заподозрить, что такая догадка у него мелькала. Но с тсарем он ею не поделился.
Витор пошатнулся, будто в него плюнули.
— На дочери врага?! Этой тощей белокосой подстилке?
— У нас мир с Саврией, — напомнил Шарес, стараясь держать себя в руках: за такие слова о любимой женщине он готов был смазать по зубам даже отцу. — По-моему, это весьма достойная…
Тсарь перебил его смехом, мелким и зловещим.
— Тебе так нужна эта девка? Жениться для этого вовсе не обязательно.
— Что?! — опешил тсаревич.
Витор хлопнул ладонью по карте и снисходительно-презрительно (надо же, как просто открывался ларчик его идиота-сына!) сообщил:
— Через несколько недель, от силы — месяц, когда наши войска возьмут Боброград, ее и так приволокут к тебе на веревке. Сможешь делать с ней, что хочешь.
— А как же мирный договор?!
— Сегодня савряне его нарушат. И вся страна в едином порыве поднимется на священный бой… — процитировал тсарь свою грядущую речь перед народом, составленную еще месяц назад.
— Из-за чего?!
— Из-за Хольгиного Пупа, — неожиданно сообщил Кастий, заслужив раздраженный и удивленный тсарский взгляд. — Его величество распорядился поставить там сторожевую башню.
Чтобы просчитать последствия подобного хода, у Шареса ушло не больше четверти щепки.
— Я тебе этого не позволю! — вырвалось у него. — Немедленно отзови своих людей!
— Ты? Мне?! Приказываешь?!! — Витор рассмеялся еще громче, закашлялся, налегая на стол — в груди гадко кольнуло. — Стража!
За дверью раздался шум, подозрительно громкий и долгий, и, когда она наконец распахнулась, в покои ворвались не двое, а четверо человек — причем не тех, что несли караул у двери. Шарес слишком хорошо знал своего отца и, прежде чем соваться в медвежье логово, заручился поддержкой верных людей, ждавших снаружи.
Тсарь потрясенно, но отнюдь не испуганно вскинул брови: ты глянь, этот выродок затеял переворот! Какая неслыханная глупость: дворцовая стража всецело предана (и трижды перепроверена Кастием!) Витору, и если раздавить эту горсточку храбрецов…
— Кастий! Но глава хорьков и сам не шелохнулся, и едва заметным движением руки остановил напрягшихся помощников.
— Простите, ваше величество, но я не считаю себя достойным вмешиваться в семейные дела тсарей, — мягко заметил он. — Разберитесь вначале между собой.
Измену сына Витор предвидел давно, даже как будто обрадовался, что его подозрения оправдались. Но измена ближайшего соратника? Человека, которого он знал уже несколько десятков лет и которому доверял почти так же, как себе?!
— Мерзавцы! Предатели! Да я вас! — Тсарь пошатнулся, схватился за грудь, из которой как будто чья-то невидимая рука разом вырвала сердце, и тяжело осел на пол.
— Лекаря, живо! — Кастий и Шарес кинулись к нему с разных сторон, собираясь приподнять и усадить в кресло, но Витор с яростью отмахнулся. На белом как мел лбу выступила холодная испарина, умирающий судорожно хватал ртом воздух.
— Я все равно… победил… — Даже жуткая боль не смогла смыть с тсарского лица торжества человека, достигшего цели всей своей жизни — пусть в самом ее конце. — Война уже… началась… тебе ее… не… остановить… крысены…
Тсаревич, не веря, глядел на обмякшее тело: остановившиеся выцветшие глаза, редкие волосы с перетяжкой от скатившейся при падении короны, отвисшая челюсть… И это ему, полоумному больному старику, он без боя уступал все важные решения, наивно полагая, что возраст и мудрость идут рука об руку?!
Родители всегда кажутся нам куда больше и могущественнее, чем они на самом деле есть. Но понимаешь это, только когда сам становишься отцом — или лишаешься его.
— Как вы могли, — потрясенно прошептал тсаревич, — такое допустить?!
— Как вы могли такое допустить, ваше величество? — вежливо поправил Кастий.
Щепку они смотрели друг другу в глаза, потом лицо парня изменилось, закаменело, будто с него уже чеканили монеты, и ринтарский тсарь сухо и отрывисто велел:
— Отправьте к Хольгиному Пупу письмо с отменой приказа. С кем хотите — гонец, гончая, сам Саший, лишь бы поскорее! И седлайте коров. Мы выезжаем немедленно!
— Да, ваше величество, — кротко подтвердил начальник тайной стражи, поклонился и вышел.
Мы — это надо с полсотни тсецов снарядить. Бывалых, но молодых и горячих — в седлах придется есть и спать, а из них, возможно, сразу кинуться в бой. Один приказ — в казарму, второй — в коровник,
