понять. Это, конечно, совершенно недопустимо. Так вот, я вижу тут два пути. Первый — я отправлю на имя военного министра, коим у нас сейчас торчит Куропаткин, бумагу с описанием неправильности этой ситуации. В ответ получу, скорее всего, какую-нибудь отписку…
— Или ничего, — предположил Гоша.
— Нет уж, неважно какого, но ответа я добьюсь. Потому что сразу после начала войны к этой бумаге будут прикладываться рапорты артиллерийских офицеров о том, что так жить нельзя.
— Да уж, при Сталине такой набор документов вполне потянул бы на хороший приговор…
— И у нас так должно быть, если не хотим профукать все подряд. Вот такой первый вариант. А второй — эту бумагу пишешь ты, мы обеспечиваем ее поддержку Николаем. Думаю, этого хватит, чтобы сдвинуть дело с мертвой точки. Но у Куропаткина — да и хрен бы с ним, на фоне прочих вполне приличный человек — не появляется ни малейшего повода чесаться, и у остальных тоже… И в ситуации, когда нашего вмешательства не будет, а оставить что-то как есть нельзя, все будет, к сожалению, оставлено как есть.
— Если бы этим все и ограничивалось, я бы был целиком за первый вариант, — мрачно сказал Гоша. — Но ведь сколько солдат погибнет!
— В этом-то и заключается проблема. Сколько их погибнет из-за отсутствия нормальных снарядов и сколько — от некомпетентности командного состава, который, кстати, при первом варианте можно было бы хорошенько перетрясти! Подозреваю, что потери из-за снарядов будут много меньше…
— Делаем так, — твердо сказал Гоша. — Бумагу пишешь ты. Только не выставляй козлом отпущения одного Куропаткина! Найди, кто действительно принял и поддерживал это решение. И разберись, чем он руководствовался. А снаряды мы закажем для флота, чтобы к началу войны они как раз были в пути на Дальний Восток.
«Странно, — думал я поздним вечером, уже у себя. — Не могло ведь само собой получиться отсутствие фугасных снарядов, это противоречит логике развития техники!»
Катапульты швырялись камнями. Потом для этой цели изобрели пушки, и они тоже поначалу стреляли каменными ядрами. Почти сразу догадались, что пушку, в отличие от катапульты, можно зарядить и булыжной россыпью, так появилась картечь. Со временем ядра стали чугунными, а картечь свинцовой. Дальше пытливая мысль дошла до набивания ядер порохом, и появились первые фугасы.
Нарезные казнозарядные орудия повторили путь своих гладкоствольных предшественниц, только быстро — буквально через несколько лет после появления первых конических болванок они разнообразились болванками с начинкой. До шрапнели додумались уже сильно потом…
А тут вдруг для нашей пушки кто-то искусственно запретил фугасные снаряды — именно так, иначе они обязательно были бы! Действительно, надо бы найти этого «кого-то» с целью ласково взять гада за хобот…
Кстати, а в чем вообще преимущество нашей трехдюймовки перед крупповской гаубицей? Весят они одинаково, чуть за тонну. Снаряд у нашей пушки вдвое легче. Дальность одинаковая, семь километров. У пушки лучше настильность, но это ведь нужно только при стрельбе прямой наводкой!
Ладно, при Сталине выбор трехдюймовки был оправдан — при стрельбе бронебойными снарядами она могла быть использована как противотанковая, что как-то компенсировало меньший вес снаряда. И совсем уж в тему — когда в сорок первом вдруг выяснилось, что производство бронебойных снарядов к трехдюймовкам практически не развернуто, что сводило на нет их противотанковые возможности, нарком Ванников сел как миленький! Вместе со своими ближайшими помощниками. Потом, правда, Ванникова выпустили, — видно, догадался в свое время прикрыть зад каким-то документом, а вот помощникам так повезло далеко не всем.
Но ведь тут у Японии, равно как и у всех прочих вероятных противников, отродясь не было танков! Откуда же тогда вообще взялась эта пушка?
Мне стало даже интересно — принимали ее на вооружение те же люди, что и запрещали фугасный снаряд, или это были независимые друг от друга группы доброжелателей? Действительно, надо разобраться. Не исключено, что в процессе этого на свет вылезут и другие, не менее интригующие эпизоды…
ГЛАВА 15
Когда подошел к концу январь девятьсот третьего, я с удивлением стал ловить себя на том, что малость нервничаю. До войны оставалось меньше года, а у нас, на что ни глянь, ситуация от «ну что-то такое вроде есть» до «конь не валялся». Отговорки самому себе «так раньше и того не было» действовали слабо — мне почему-то хотелось, чтобы все прошло «как лучше», а не «как всегда».
Везде успеть физически не могли ни я, ни Гоша, ни наши люди. Постоянно что-то всплывало, наподобие истории с пушечными снарядами. Но на трех ключевых направлениях я обязан был держать руку на пульсе. Ключевыми были признаны: подготовка к смене императоров (ну тут у меня была сверхэнергичная помощница, едва ли не начальница), обеспечение обороны Ляодунского полуострова и идеологическая работа. Причем последняя по важности ничуть не уступала двум другим. Ведь действительно, ну чего такого особенного произошло на Дальнем Востоке в нашей истории? Без котлов, окружений и особых потерь наши отошли менее чем на пятьсот километров. Да по меркам сорок первого года это была блестящая виктория! А что флот утопили — так, чай, не в первый раз, да и не весь он утоп, кое-что осталось…
Но общество восприняло это как сокрушительное поражение и возмутилось. Точнее, не само возмутилось, ему сильно помогли. Ну а мы сейчас силами обеих спецслужб и информбюро готовились помочь в прямо противоположном направлении.
Каждый действовал на участке, где чувствовал себя лучше всего.
Вчера Беня скорбно сообщил мне, что только прибежавший в Лондон из сибирской ссылки Лев Троцкий слег с тропической лихорадкой, и он, Беня, сильно подозревает, что медицина окажется бессильна. Некто Азеф был просто найден в канаве с дыркой в голове, скорее всего, от пули. Гершуни ни с того ни с сего утонул, катаясь на лодке… А Израэль Гельфанд, более известный в наше время под фамилией Парвус, вдруг необычайно увлекся проезжей французской журналисткой. Ну тут Татьяна превзошла саму себя — ее «журналисткой» даже я чуть не увлекся, куда там было устоять какому-то Парвусу! У Владимира Ильича Ульянова появилась секретарша, причем по фамилии отнюдь не Крупская — эту я лично не видел и сам сказать ничего не могу, но Татьяна твердо заявляла, что Наденьке ничего не светит.
По прессе работали дружной командой. Были определены наиболее влиятельные газеты и журналы. Затем информбюро пыталось подружиться с их руководством, что иногда получалось. Так, например, в «Ниве» у нас были очень хорошие связи, в «Санкт-Петербургских ведомостях» неплохие, да и в «Московских» тоже. Некоторые издания, например «Коммерсант», мы просто купили. Ну а на тех, с кем подружиться не получалось, Танины девочки начинали добывать и создавать компромат. Шестерка тем временем изучала распорядок дня и привычки объектов, места, где они любят появляться, их друзей и недругов… Шла нормальная работа. Как раз на сегодня у меня было запланировано прослушать доклад директора информбюро, чем я и занимался.
— Таким образом, — подытожил Костя первую часть своей речи, — вот список изданий, сотрудничество с которыми на сегодняшний момент представляется невозможным. Вот кадровые списки, для Бени и… э-э-э… Татьяны Викторовны.
Тут надо заметить, что вообще-то все посвященные хоть в какие-то тайны мою шестерку таки побаивались. Константин Аркадьевич в этом смысле оказался исключением, но зато он почему-то до дрожи в коленках трусил не то что при виде, но даже при упоминании имени Татьяны.
— Вот тексты ваших песен, они доработаны в соответствии с возможными потребностями в нескольких вариантах, — продолжал директор. — Что касается исполнения, то есть договоренность с Шаляпиным.
