Словом, не закончив даже первого курса, я оттуда с треском вылетел . Или ушел, тут уж как посмотреть. Короче, все произошло по обоюдному согласию – я им такой был не нужен, и мне она, то бишь армия, тоже. Потом пришлось дослуживать, как водится, в обычной части. Тоже не сахар, зато срок заканчивается гораздо быстрее – даже с училищным никакого сравнения.
Затем, отслужив, подался в Сибирский металлургический институт, что у нас в Новокузнецке. В то время была еще советская власть, так что профессия инженера-металлурга считалась и престижной и доходной. Да и учился я легко. У меня вообще знания неплохо откладываются в голове. Общественная нагрузка – а как же без нее – была связана со стенной печатью. Ну знаете, заметочки разные. Они мне тоже удавались.
Дальше – больше. Выяснил я как-то, что, оказывается, за них еще и платят, если возьмут местные газеты. Нет, я это знал и так, но лишь когда получил свой первый гонорар, до конца осознал, что это приработок, а если с умом, то весьма неплохой. Да и приятно было, чего греха таить, увидеть свою фамилию, набранную полужирным шрифтом внизу текста. Гордость какая-то пробивала, особенно поначалу.
Я потому и псевдонимом не пользовался. А зачем? Чай, не Культяпкин какой-то, не Шмаровозов, не Задрипайло, а Россошанский. Звучит – заслушаешься. Сразу Сенкевич на ум приходит, пан Володыевский, Анжей Кмитиц и прочие герои. Хотя откуда она взялась на самом деле – не знаю. Может, оставил пленный поляк, а может, все еще проще и совсем буднично. Скажем, предки были выходцами из города Россошь. Но мне хотелось думать, что поляк. Эдакий славный усатый шляхтич, с огромным гонором, бабник, рубака и вообще милейшей души человек.
Но я опять отвлекся. Словом, засосала меня журналистская стезя. Не сразу после института, но все-таки я ушел в газету окончательно. Взяли меня в штат, и я стал профессиональным писакой.
Вот так весело и протекала моя жизнь, благо что холостяку деньги жене отдавать не надо, а мне самому вполне хватало, пускай и не всегда. Но тут подкатил юбилей – тридцать лет. Призадумался я, как жить дальше, и решил взять пример с брата, который настолько положительный, что аж дух захватывает. Меня, например, посейчас зовут то Костей, то Костюхой, а то и Костылем, а его уже к двадцати пяти годам величали не иначе как Алексеем Юрьевичем. Да и в своей профессии, то есть в медицине, он из первых. И труды научные строчит, что-то там о болезнях глаз, и на кандидатскую нацелился, и в семейном плане тоже как положено у людей – жена, дети. Словом, наш Алексей – всем детям пример, а наш Константин чуть ли не наоборот. Не дело.
Ладно, думаю, с кандидатской и прочим – тут мне не угнаться, да и нет такого звания – кандидат журналюжных наук, разве что филологических, а какой из меня к шутам гороховым филолог. Грамотно написать статью – это одно, а досконально знать все правила русского языка, да еще и самому изобрести что-то эдакое – совсем другое.
Зато что касается жены, то тут, как говорится, дурное дело нехитрое, можно брательника и догнать. Да и с детишками особые проблемы навряд ли возникнут, чай, не мне рожать. Почесал я еще раз в затылке, как Фабинар в «Соломенной шляпке», вспомнил Иринку – последнюю свою пассию, и в точности как этот парижанин решил: «Женюсь – какие могут быть игрушки». И впрямь пора, а то мама с папой всю плешь проели, да и некоторые из моего окружения – как ни удивительно, но мужского – тоже стали намекать, что, мол, пора. Знаете, есть люди, которые чувствуют себя плохо, когда другим хорошо, даже если этот другой – твой друг.
Я до поры до времени такие замечания бодро игнорировал, гордо заявляя, что пить шампанское по-гусарски из туфельки дамы гораздо приятнее, чем из рога, особенно когда он твой собственный. Маму в ответ на ее реплику: «Ох и наломаешь ты дров» ободрял, что зато потом эти самые дрова пригодятся, когда я буду растапливать ими семейный очаг. Но постепенно, хотя и не сразу, меня стали обуревать более лирические мысли, и семейная жизнь виделась не таким уж страшилищем. Да и годы.
Опять же Иринка – девчонка хоть куда. И умненькая, и компанейская, и понимающая, и глядит порою на меня – это я вскользь подмечал, когда она думала, что не вижу,- с надрывной тоской во взоре. Мол, паршивец ты эдакий, мне уж двадцать семь, а ты ж, сволочь такая, все ни мычишь ни телишься.
Нет, любви в истинном значении этого слова у меня к ней не было. Соловьи в душе не распевали, розы в сердце не распускались, да и не сходящей с лица блаженной улыбки олигофрена при виде нее у меня тоже не наблюдалось. Все как-то буднично, что ли. Спокойно с ней было, легко и беспроблемно – это да. Потому еще и нравилась она мне больше остальных. Гораздо больше. Да и в постели хоть и без особых изысков, но вполне устраивала, А что до любви, то я успокаивал себя мыслью, что времена Ромео и прочих давно прошли. Было общение, а стал… чат в Интернете. Были чувства, а стали… Ну что об этом говорить.
Но тут мне в голову стрельнула очередная блажь. Вспомнилось, что у всех порядочных мужиков перед свадьбой бывает мальчишник. Давай-ка и я его себе устрою, только не такой простенький, в виде холостяцкого вечернего загула, плавно переходящего в ночную попойку. Нет уж. Все-таки мне уже почти тридцать, так что нужно нечто посерьезнее. Уж прощаться так прощаться, и в первую очередь игриво помахать ручкой не своей славной молодости, а далекой наивной юности, то бишь съезжу-ка я в Ряжск. Конечно, как сказал поэт, иных уж нет, а те далече, и вообще все разбрелись кто куда, но многих отыскать еще можно. Одни осели в Рязани, другие подались в Москву, причем в изрядном количестве, к тому же в основном все поезда как раз туда и следуют.
Сказано – сделано, и уже спустя пять дней я оказался в столице моей по-прежнему необъятной, хотя и слегка скукожившейся родины. И вот тут-то все началось. Рванул к Генке Игнатову, а он, как сказали соседи, укатил в Чечню, а его жена Татьяна, тоже наша одноклассница, вместе с детьми подалась в Ряжск. Правда, заверили, что со дня на день должен прикатить, давно уже там воюет, но толку – сейчас-то его нет.
Дернулся было по другому адресу, к Мишке Макшанцеву – светоч нашего класса, контрольные по математике успевал за урок решить сразу в двух вариантах, чтоб выручить и вторую половину страждущих,- а он переехал, и новый адрес неизвестен.
Оставался последний, Валерка, но у него был все время занят телефон. Ну, думаю, все равно тебя достану, поскольку служит он в журнале «На боевом посту», а как туда добраться, я знал, но… опоздал. Хорошо хоть, что журнал этот военный, центральное издание внутренних войск страны, так что на входе оставался дежурный солдатик. Он-то мне и подсказал адресок, где проживает этот лоботряс. Оказывается, в Реутове, то есть пилить и пилить.
Только я вернулся обратно к метро, только спустился по эскалатору, подошел к платформе, как вдруг, откуда ни возьмись, из-под нее выныривает мужичок. Оглянулся эдак воровато по сторонам и прыг на платформу.
Я не удержался и уважительно заметил:
– Силен ты, мужик. Я бы ни за что не рискнул.
Он в ответ только палец к губам прижал, мол, помалкивай, парень, шасть в сторону, но на втором шаге резко притормозил, повернулся ко мне и удивленно так тянет:
– Костюха, ты ли это?
– Я,- говорю,- а то кто же еще.- А сам думаю, откуда он меня знает и почему мне самому его лицо так знакомо.
– Не узнал? – говорит.- Андрей я, Голочалов. Ряжск вспомни. Ты перед Ленкой Новолокиной сидел, а я справа, там, где Вовка Куркин с Юркой Степиным.
Тут только меня и осенило, кто он такой. Изменился, конечно, сильно. Похудел еще больше, да и волос на голове поубавилось, а с морщинами на лице как раз наоборот – проявились. По всему видно, что ведет суровую жизнь честного труженика-пролетария в гнусных капиталистических джунглях столицы. Ну а когда выяснилось, что он живет поблизости, то вопрос о Реутове отпал как-то само собой. Чего, спрашивается, переться в такую даль, если сегодня можно как следует посидеть с Андреем, а завтра поутру или в обед домчаться к Валерке на работу. Словом, ввалились мы в его холостяцкую квартиру и приступили к обмыванию встречи.
По ходу выяснилось, чего он делал под платформой. Оказывается, он и спелеолог и диггер. Хобби у человека такое, тем более Москва для диггеров – это все равно что Мекка для мусульман. У тех, куда ни глянь,- сплошные святыни, а у диггеров – подземелья, причем разнообразные, от современных до самых что ни на есть старинных, которые черт знает когда строили.
В заброшенных подвалах и разных коллекторах с теплотрассами много, конечно, не поимеешь. Но стоит добраться до многочисленных убежищ Сухаревки и Хитровки, до потайных ходов из трактиров, как тут уже страсть к исследованию начинает вознаграждать любознательного диггера. Перепадает немного и не часто, но тем не менее на жизнь хватает…
А потом человек незаметно для себя превращается в спелеолога, потому что перед ним то и дело открываются русла давно высохших рек, карстовые полости, неведомые пещеры с глубокими провалами, а они зачастую приводят к старинным подземным ходам и древним каменоломням, которым по четыреста и пятьсот лет, вновь заставляя спелеолога менять свое звание на диггера.
Впрочем, Андрей не зацикливался на одной Москве, успев добраться и до других городов. Про Подмосковье вообще молчу – облазил все, включая вояжи в соседние области. Но он же вдобавок исколесил чуть ли не всю страну. Карелия и Урал, Кавказ и Байкал – куда только не мотался. Воистину страсть – великое дело. Мне даже завидно стало. Так, самую малость. Молодец парень. Насыщенной жизнью живет, не то что некоторые вроде меня.
Когда мы уже изрядно подвыпили, он начал рассказывать, где побывал, какие находки из-за нужды сдавал в антиквариат, когда сидел без добычи, – заслушаться можно. Если б я брал интервью, попросил бы у редактора не меньше двух полос [1], да и то не знаю, уложился бы или нет.
Затем он стал показывать свои сокровища. Тоже было чем полюбоваться. Тут тебе и монеты старой чеканки, да не последних императоров, хотя они тоже имелись, а времен Анны Иоанновны, Елизаветы Петровны, Екатерины Великой. Были и допетровской эпохи, хотя назвать их монетами язык не повернется. Те, что чеканили при Михаиле Романове, и вовсе выглядят как рыбья чешуя, во всяком случае, с такими же неровными краями и загадочными надписями.
Потом он заявил, что это все мелочи и баловство, и извлек откуда-то самое ценное, хотя и в ржавчине. Привирал, конечно, не без того. Например, я так и не понял, почему древняя сабля, от которой ныне остались лишь ржавый обломок клинка и рукоять, непременно принадлежала самому князю Андрею Курбскому, а другая, которую он даже побоялся вынимать из целлофанового мешочка, князю Старицкому. Кто спорит – оба эфеса очень древние, но почему он решил, что ими владели непременно они, если на них не было никаких надписей?
Словом, имел неосторожность усомниться, вот и получил по полной программе. И поделом – не стоит давить пьяному человеку на любимую мозоль. В результате Анд – рей принялся незамедлительно рассказывать, что именно в этих местах князь Старицкий, перед тем как его вызвал к себе двоюродный брательник, который прозывался Иоанном Грозным, запрятал все свои сокровища. Потом Голочалов отвлекся, как это обычно бывает, и принялся повествовать про остальные чудеса тех мест. Вот тут-то мне в голову и стрельнула эта шальная идея. Это сейчас я понимаю, что была она, мягко говоря, далеко не самая удачная, но тогда, после внушительных доз, принятых на грудь…
Это ведь у американцев люди не видят друг друга двадцать – тридцать лет, а потом, встретившись, хлебнут по пятьдесят граммов виски, да и то разбавят содовой – наверное, чтоб отбить запах самогонки,- и опять разбегаются как тараканы. Но им простительно. Недаром говорят, что корова, жующая на лугу жвачку, отличается от американца, жующего жвачку, только тем, что в глазах первой наблюдаются зачатки разума.
Так вот, я тогда был как американец, только без жвачки. Хотя нет – проблески имелись. Значит – корова. А как иначе, если мы с ним вначале опрокинули
