поводу, как все они отреклись от нашей многолетней дружбы и осудили меня. Между прочим, если бы даже не было 'Зияющих высот', я за одно только это мое публичное заявление был бы подвергнут остракизму.
Я взял очередной отпуск. Мне его охотно дали, так как это отвечало желанию властей удалить меня из Москвы подальше от западных журналистов. Не задерживаясь ни дня в Москве, я уехал в Киев, где меня ждали Ольга и Полина. Ольга уже слышала о моем заявлении по радио - соседи по даче слушали передачи западных радиостанций.
Буквально через день после того, как я оказался под Киевом, в доме, где мы снимали комнату, поселился человек, приехавший с женой и двумя собаками на своей машине из Москвы.
Он представился как Н.А., работник Министерства иностранных дел. Но для нас было ясно, кто он такой. Одно то, что он поселился в комнате хозяйки дома, а хозяйку на это время куда-то выселили, говорило о его функциях. Скоро Ольга опознала его. Когда она училась на курсах машинописи и стенографии в Министерстве иностранных дел, был устроен вечер встречи девушек их курсов с курсантами военного института иностранных языков, и курсантов представлял Н.А., бывший тогда полковником. Все время под Киевом мы жили под надзором этого Н.А.
В конце августа мы вернулись в Москву. Относительно книги все еще не было никаких известий. В Институте философии создали специальную комиссию по моему делу. В нее вошли Т.И. Ойзерман (сейчас академик), В. Семенов (тогда редактор журнала 'Вопросы философии') и Э. Ильенков. Последний через несколько лет покончил жизнь самоубийством. Как мне говорили, его незавидная роль в моем деле была одной из причин самоубийства.
Комиссия настаивала на том, чтобы я объявил сообщения западной прессы и радио вымыслом, обещая оставить на работе и ограничиться строгим выговором по партийной линии. Я отклонил это предложение. Тогда меня срочно уволили с работы. Было это сделано с нарушением всех законов. Меня на работе восстановили, но лишь затем, чтобы уволить 'законным порядком'.
Как я уже упоминал выше, еще до выхода в свет книги многие мои старые друзья порвали со мной отношения только из-за того, что мой голос протеста прозвучал по западному радио. Знакомые и сослуживцы перестали здороваться при встрече. Рядовые советские люди по доброй воле выражали свое отношение к моему бунту. Меня уволили из университета. Повсюду изъяли из печати мои статьи. Исключили из философского общества, членом которого, кстати, я не был.
Наконец 26 августа западные радиостанции объявили о выходе в свет в Швейцарии в издательстве 'Век человека' книги 'Зияющие высоты'. По радио о ней рассказал писатель Владимир Максимов, живший в Париже. Хотя я уже почувствовал, какая расправа ожидала меня за это, я успокоился. Совесть моя была чиста.
С души свалился камень, тяготивший меня долгие годы. Мой бунт состоялся. Я привел мое внешнее положение в соответствие с моим внутренним состоянием.
ОСТРАКИЗМ
В моем случае, как в лабораторно чистом эксперименте, можно наблюдать процесс выталкивания человека в отщепенцы и поведение всех подразделений общества в такой экстремальной ситуации. Наиболее интересным здесь является поведение массы обычных людей, не занятых в системе власти и в карательных органах, но связанных с отщепенцем деловыми или дружескими отношениями.
Общее мнение коллектива Института философии, в котором я проработал двадцать два года, считался одним из лучших работников, был уважаем и даже любим, одна моя старая приятельница выразила одним словом: 'Проглядели!' Проглядели - это значит не распознали еще до того, как взорвалась моя книжная бомба. Действительно проглядели, но не в смысле не распознали мою натуру, а в том смысле, что не сумели помешать проявиться ей с таким 'шумом'. В моем окружении все и всегда знали, что я такое был. Меня уважали и любили именно в таких моих качествах, которые потом стали предметом осуждения. Знали и принимали меры к тому, чтобы мои качества были локализованы рамками интимной жизни коллектива. Если бы я не приобрел известность на Западе как логик, если бы мои статьи и книги не переводились, если бы у меня не было преуспевавших учеников, я так и остался бы для всех хорошим человеком. Иногда обо мне говорили бы: талант, а вот пропадает ни за что. И именно за это любили бы. Стоило мне начать выделяться из общей массы, как немедленно началось постепенное отторжение меня от коллектива. Но и это еще было терпимо. Профессиональная известность - слишком узкая известность, чтобы ее пугаться. Тем более были приняты меры ограничить ее. И я мог бы продолжать жить, время от времени добиваясь успехов, наград, уважения. Лишь бы это не выходило за рамки, определенные мне властями и коллективом. Пойдя на публичный скандал, я нарушил тем самым неписаный закон коммунальности, который мои литературные персонажи выражали словами: 'Мы все ничтожества', 'Будь как все', 'Не высовывайся'.
Но самым большим моим преступлением с точки зрения моего окружения было даже не то, что я напечатал книгу на Западе, это была не первая моя книга, напечатанная на Западе. Самым моим большим преступлением было то, что это была книга о моем окружении, книга правдивая, причем книга, имевшая раздраживший многих успех. Если бы книга была написана плохо, если бы она была действительно клеветой на советскую реальность и мое окружение, на меня не обрушились бы с такой силой, как это произошло. Меня бы наказали, но не очень сильно. Многие мои старые друзья и знакомые сохранили бы со мной приличные отношения и даже похваливали бы за книгу. Хвалили бы именно потому, что знали бы, что хвалить не за что. В Москве очень скоро появились многочисленные копии книги и стали с поразительной быстротой распространяться. В определенных кругах москвичей книга стала сенсацией. И это усугубило реакцию моего окружения на мой поступок.
Меня в конце концов уволили с работы, лишили всех ученых степеней и званий, лишили наград. Мои работы были объявлены лишенными научного значения. Сделали это те же люди, которые до этого присуждали им премии и выдвигали на Государственную премию, рекомендовали к печати и к изданию на иностранных языках. Мои бывшие ученики стали публиковать мои идеи и результаты как свои собственные и, разумеется, без ссылок на меня.
Мою единственную ученицу, не порвавшую дружеских отношений с нашей семьей - Анастасию Федину, - уволили с работы и вообще выбросили из логики, хотя она была гораздо способнее большинства советских логиков. Меня начали дискредитировать и всячески порочить люди, знавшие меня десятки лет и дружившие со мною. Чтобы оправдать свое поведение, мою книгу объявили доносом на творческую и либеральную интеллигенцию. И это делали люди, прекрасно устраивавшиеся в жизни и делавшие успешную карьеру. Интересно, что западные логики и философы не проявили в отношении меня никакой профессиональной солидарности. Скорее наоборот, они проявили солидарность с моими преследователями. Польский философ А. Шафф, ранее восторгавшийся моими работами и способствовавший их изданию в Польше, отклонил мою кандидатуру в Международный институт философии, предложив вместо меня П. Федосеева. А известный историк логики Бохенский, считавший меня одним из трех крупнейших логиков в мире, осудил тот факт, что я опубликовал 'Зияющие высоты'. Мои логические работы перестали рецензироваться и упоминаться в издававшемся им журнале.
В помещении, где раньше находился опорный пункт милиции, установили пункт постоянного наблюдения за мною. У дома постоянно стали дежурить агенты КГБ. Иногда дежурили целые группы на машинах. Они фотографировали всех, посещавших нас, иногда снимали киноаппаратами. Меня стали регулярно вызывать в милицию как тунеядца, угрожая выслать из Москвы куда-нибудь в Сибирь. Предложили работу рядовым программистом в Омске. Куда бы мы ни шли, нас повсюду сопровождали агенты КГБ. В одиночку выходить было небезопасно. Случаи избиения диссидентов и даже убийства некими 'хулиганами' уже имели место в Москве. В первую же неделю после выхода 'Зияющих высот' мы почувствовали опасность прогулок в одиночку. Однажды я выбежал позвонить из автомата какому-то западному журналисту - домашний телефон прослушивался. Когда я возвращался домой, ко мне на лестничной площадке пристал 'пьяный' огромного роста парень, изображавший пьяного. Хотя я был довольно крепок физически и умел драться, справиться с таким верзилой я не мог. Ольга услыхала возню
